Сочинения. Борис Савинков

вы пришли… Как это мило… Садитесь.

      Мы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр.

      – Вы живете в Москве?

      – Да, в Москве.

      – Нравятся вам русские дамы?

      – Лучшие дамы в мире.

      В двери стучат.

      – Войдите.

      Входят два господина, очень черных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенеры. Мы жмем руки друг другу.

      Все трое отходят к окну.

      – Это кто? – слышу я шепот.

      – Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.

      Я встаю.

      – Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.

      Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я – англичанин.

      26 апреля

      Петербург.

      Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели.

      Вечереет. Над Невой пурпур зари. Четкий шпиц крепости пронзает небо.

      У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной темная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решетка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю.

      Многие из моих друзей повешены здесь. Многие еще будут повешены.

      Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет.

      Кто устоит в этот день?

      28 апреля

      В парке еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.

      Елена рвет, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеется:

      – Как хорошо. Неправда ли, как сегодня радостно и светло?

      Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, – яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.

      – Как давно я не видела вас… Где вы были, где жили, что видели, что узнали? Что вы думали обо мне?

      И, не ожидая ответа, краснеет.

      – Я так боялась за вас.

      Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.

      – Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы – не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой

      …Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо… Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?

      И, помолчав, говорит с улыбкой:

      – Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили?

      – Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза.

      – Так правда… террором?

      – Террором.

      По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.

      – Слушайте, – говорит она наконец, – я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать… Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем?.. Смертью?.. Милый, зачем?

      Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих