Сочинения. Борис Савинков

место.

      Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:

      – Федор, а ты?

      Что ж, я всегда готов.

      Тогда я говорю:

      – Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.

      Все молчат.

      По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.

      – Слушай, – говорит Ваня, – я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, – не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, – ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.

      Генрих волнуется:

      – Да, да… Как же быть?

      Федор внимательно слушает. Ваня говорит:

      – Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.

      – Ну?

      – Ну, наверное взорвет карету и лошадей.

      – И тебя тоже взорвет.

      – И меня.

      Федор с презрением пожимает плечами.

      – Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло.

      Вот и готово дело.

      Я смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смот-рел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.

      Я говорю:

      – Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, – швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.

      Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:

      – Я, говоришь, его благородием. Ловко. Значит, без пяти минут барин.

      Ваня говорит:

      – Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.

      – Будь спокоен. Все помню.

      Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.

      – Жорж…

      – Ну что?

      – Жорж… Как же это… Как же Ваня пойдет?

      – Так и пойдет.

      – Значит, погибнет?

      – Погибнет.

      Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.

      – Я этого не могу, – говорит он глухо.

      – Чего не могу?

      – Да этого… чтобы он шел…

      Он останавливается. Он говорит быстро:

      – Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь повесят? Повесят?

      – Конечно, повесят.

      – Ну, так я не могу. Как будем жить, если он умрет? Пусть лучше повесят меня.

      – И вас, Генрих, повесят.

      – Нет, Жорж, слушайте, нет… Неужели его не будет? Вот мы спокойно решили, а от нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное, что наверное.

      Нет, Бога ради, нет…

      Он щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю:

      – Вот что, Генрих, одно из двух: или так, или этак. Или террор, и тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад, в университет.

      Он молчит. Я беру его под руку.

      – Помните, Того своим японцам сказал: «Я жалею лишь об одном, что у меня нет детей, которые бы разделили с вами вашу участь». Ну и мы должны жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать.

      Близко Москва.