Город неба. Катя Капович

Краснов смешал бадью карбида

      и, спичку поднеся, сказал «атас».

      Он в школе мне носил портфель в четвертом,

      он белокурым был и страшно гордым,

      он до небес устроил фейерверк,

      сжег пальцы, брови, но, когда горело,

      он прикрывал меня предельно смело,

      как прикрывать он будет целый век.

      В наш век взрывоопасный кто поверит:

      еще цветы цветут и солнце светит —

      он спину мне прикроет без проблем,

      он сгинет навсегда в Афганистане,

      душа взлетит в большом аэроплане

      и с высоты покажет палец всем.

      Памяти Н. Гумилева

      Когда за две недели до расстрела

      он в чайнике заваривал заварку,

      вдруг бабочка огонь перелетела:

      две белые, высокие махалки.

      Она порхала там неосторожно

      и в воздухе мелькала под плафоном,

      она вовсю кружила по окружной

      в предутреннем пространстве искривленном.

      Потом она присела и застыла,

      два крылышка сложила и устала,

      и тихою была, как гроб-могила,

      но в этом мире надпись написала.

      В холодном синем воздухе коморки,

      прекрасная, как Мёбиуса лента,

      что солнце поднимается с Востока,

      что счастье абсолютно, перманентно.

      «На скамейку прилечь, завернуться в тужурку…»

      На скамейку прилечь, завернуться в тужурку,

      доведут тебя рельсы до Санкт-Петербурга.

      Там прохожие чтокают, узнавая по реплике,

      кто чужой, а кто свой. Там бордюры – поребрики.

      Там на набережной битюги ходят с лычками,

      над Невой долгий воздух усеян кавычками,

      а пойдешь – и прямеет дорога до Выборга,

      ледяные глаза по-над Ладогой выплакав.

      «Как Джойс, что на рассвете века…»

      Как Джойс, что на рассвете века

      придумал Дублин крыш, дворов,

      так я, дитя и неумеха,

      придумала свой Кишинев.

      И виноград пополз по стенам,

      как сумасшедший альпинист,

      и грянул горбачевский Пленум,

      и перемены начались.

      Мир хижинам и низким хатам

      после годов холодной тьмы,

      и в мае, в восемьдесят пятом,

      отец выходит из тюрьмы.

      На нем костюм того фасона,

      в котором был он до всего:

      до криков вохровцев, до зоны.

      Я не придумала его.

      «Пили кока-колу, лимонад…»

      Пили кока-колу, лимонад,

      на пустой катались карусели.

      Я уже не помню и сама,

      что там было впрямь на самом деле.

      Было лето иль стоял октябрь,

      а зимой там наряжали елку,

      покупали новый календарь

      или собирались только?

      Если б я по-новому жила,

      я бы лучше все запоминала,

      я бы закусила удила,

      я поверила бы, атеист усталый,

      в то, что есть какой-то приговор,

      пусть холодный, страшненький, но правый,

      а не просто