Город неба. Катя Капович

притча о том, как грохочет стекло

      в подстаканнике на столе,

      как дрожит подстаканное серебро

      отражаясь в вагонном стекле.

      Поезд шел на Урал, кто-то песню тянул —

      я запомнила только припев,

      остывающий лес, догоняющий гул,

      череду станционных химер.

      Там химеры уродства, унынья, тоски

      рисовались в проемах дверных,

      продавались в лукошках коренья земли —

      выбирай из грехов, мол, земных.

      Окунай мою душу в огонь и во тьму,

      по тоннелям ночным проведи,

      на недолгой стоянке простую еду

      у священника освяти.

      Расскажу ему все: как течет по губе

      этот чай с сахарком и с дымком,

      и в купе украду подстаканник, он мне —

      сувенир в полушарье другом.

      «Готово ли тело к труду?…»

      Готово ли тело к труду?

      Оно еще хочет к утру,

      доспать, слышь, свою ерунду —

      и я прижималась к бедру.

      К ребру твоему в темноте

      ребром прижималась внутри,

      хребтом приникала к тебе

      и труд посылала на три.

      И дальше, туда, где углом

      вставал над Шпалерною дым,

      я день посылала с рублем

      его трудовым.

      Репейник

      В глухую пору увядания,

      когда дожди стучат в кювет,

      из всех цветов, что были ранее,

      тут ничего живого нет.

      Один репейник над дорогою

      стоит в зеркальной мостовой,

      где были разные и многие, —

      лишь он – убогий и кривой.

      И он средь пустоты и серости

      глядит на ржавый водосток,

      и даже покраснел от смелости

      красивый огненный цветок.

      «Стоят с собакою, со штофом…»

      Стоят с собакою, со штофом

      возле метро ВДНХ,

      куда-то едут автостопом,

      везут одежды вороха.

      А возвращаешься в столицу —

      они опять возле метро

      с какой-нибудь фигней в петлице

      и с фиксою под серебро.

      Играет музыка в бумбоксе,

      сосед соседу говорит:

      «Я, Саня, пить недавно бросил».

      Хромает мимо инвалид.

      И возле сердца – профиль Цоя,

      который до сих пор поет.

      И вся Россия в этом вое,

      и пес вам лапу подает.

      Зимнее утро

      В семь пятнадцать рассвет так похож на закат,

      мокрый снег полосою струится в окно,

      застучит из тумана дружок-автомат,

      автомат для газет звякнет медью о дно.

      На рассвете, где бешено мечется снег,

      это очень несложно, мой друг, проглядеть,

      проглядев, не заметить, понять, умерев,

      что в сырые газеты завернута смерть.

      Смерть завернута, друг, в голубые листки,

      настоящая смерть, смерть-война, не любовь,

      я газет не читаю, я прячусь в стихи,

      и, плохой гражданин, умираю в них вновь.

      И, плохой гражданин, каждый день я встаю,

      а