Город неба. Катя Капович

орбит.

      А на невесте ткань бела,

      на узком пальчике – колечко.

      Какая музыка была,

      цветы, увядшие беспечно?

      Куда прошли сквозь мокрый двор,

      чью тачку заводил свидетель,

      так долго тарахтел мотор,

      вдогонку ей бросался сеттер.

      Там обернись из пустоты

      сквозь всю казенную унылость,

      чтобы увядшие цветы

      в руках от счастья распустились.

      «В ту осень я работала у „Свеч“…»

      В ту осень я работала у «Свеч»

      в начальной школе для глухонемых,

      чьи голоса не связывались в речь,

      хотя и походили на язык.

      Но это был язык другой, чужой,

      неведомый учителям. Слова

      рождались в носоглотке неживой

      и в ней же усыхали, как трава.

      Я на доске писала алфавит,

      смотрела, как они читают вслух,

      как судорога лица их кривит.

      Но видно есть на свете детский Бог.

      И он их вел проторенным путем,

      зыбучими песками немоты

      туда, где осыпался Вавилон,

      чтоб азбукой набить пустые рты.

      «Вытащивши стереоколонки…»

      Вытащивши стереоколонки

      из окна нетопленого дома,

      наш сосед-дальтоник в цвет зеленки

      выкрасил заборчик в два приема.

      Выкрасил крыльцо и дверь, уверен,

      что теперь красиво, сине-сине.

      Капает в асфальт густая зелень —

      цвет, сказать по правде, депрессивен.

      Депрессивен цвет, почти безумен,

      но практичен, в сущности, и вечен.

      Он бензином пятна на костюме

      оттирает. Дальтонизм не лечат.

      Белая бумажка на заборе,

      просыхает краска.

      Я пройду, а он стоит в дозоре

      в синем небе посреди участка.

      «Державинская ласточка в застрехе…»

      Державинская ласточка в застрехе

      не вьет трудолюбивого гнезда,

      не рубится с дождем на лесосеке,

      не реет, где свисают провода.

      По-над прудом, где комары огромны

      и дождевой червяк в траве упруг,

      державинская ласточка, хоть лопни,

      в предгрозье не описывает круг.

      Остановилось время в лучшей оде

      и крылышко трёт крылышко легко,

      и мы с тобой совсем одни в природе,

      никто не понимает ничего.

      Квартира номер 7

      Толстуха, что, с утра автомобиль

      свой заводя, будила весь наш дом,

      покончила с собой. На много миль

      несвежий снег лежит в окне пустом.

      У изголовья, в сумраке, когда

      вошла в ее квартиру, тлел торшер

      и сам себя же освещал с утра,

      не вмешиваясь в скучный интерьер.

      Впервые захотелось заглянуть

      в ее лицо и что-то рассмотреть

      попристальней, чем позволяет муть

      соседства и дает возможность смерть,

      особенно самоубийцы. Но

      насмешливо молчали все черты.

      Запомнился лишь стул