Ничья длится мгновение (сборник). Ицхокас Мерас

и червонец перепадет – карточки отоваришь.

      Сама тоже не сидит сложа руки. Тому огород прополоть, этому одежу постирать, а еще и свой огородик, и овца растет, и поросенка как-никак держат.

      Грех жаловаться, ведь только-только война прошла.

      Не сказать, чтобы хлеба вдоволь, но и с голоду не пухнешь.

      Все не так, как те, что из Пруссии побираться ходят.

      Ходят и ходят, по двое, по трое, а то сразу кучей – женщины с детьми или женщины отдельно, дети отдельно.

      Ну что? Воевали-воевали, да так и не навоевали ничего? В войну на чужом и теперь тоже?

      Стояла она над мертвым сыном, воздев к небу измазанные землею и кровью руки. И настало проклятье. Сбылось.

      Завидев, как они сворачивают с большака на дорожку, пряталась на сеновал, не показывалась и только все смотрела, смотрела в щель…

      Они стучали в дом, звали и, не дождавшись, уходили со двора. А она – ни с места. Иной раз, воровато озираясь, выдернут морковину из ближней грядки или наспех выроют горсть картошки.

      Пускай. Что ей, жалко морковку или там картошку?

      Но из своих рук и куска не подаст.

      Разве не стояла она за дорогой, воздев руки к небу?

      И вот оно – проклятье.

      Радовалась, что детей нет дома, не видят, как она прячется на сеновал, а потом приникает к щели.

      Разве им объяснишь, ребятам?

      Разве все расскажешь…

      Винцукасу, пожалуй, и сказала бы, тот уже почти взрослый, еще годок-другой – и мужчина. Да стоит ли бередить старую рану? Слишком зелены они, еще мало повидали в жизни.

      А тут возьми и приди домой вчетвером.

      А спросились?

      Нет. Подросли – и они, вишь, люди уже. И они по-своему хотят.

      Обычно поджидала ребят на закате. Сидела на пороге, ждала. И улыбалась, когда они, все трое, сворачивали за деревьями с большака на дорожку. Еще маленько погодя уходила в избу. И появлялась снова, когда они уже гомонили на дворе.

      Что? Вернулись? Ну и ладно.

      Чтоб она сидела ждала их?

      Чтобы все глаза проглядела?

      Еще чего!

      Так и разбаловать недолго.

      Так и вовсе на шее виснуть будут.

      Но и они ведь видели…

      Еще не свернув с большака, прижимались к деревьям и приглядывались: сидит ли она, ждет ли их на пороге.

      Что же они – не видели?

      Зато, бывало, сбегутся во двор и враз притихнут, навострив уши, ждут, когда она выйдет.

      А тут смотрит: вчетвером идут.

      Уже и в избу не стала прятаться, так и осталась на пороге, только дело какое-то нашла, картошку чистить, что ли.

      Вошли все во двор, а она молчит, ждет. Что тут скажешь?

      Молчат и они, трое, подталкивая вперед ободранного мальчишку.

      – Мама…

      Это Винцас. Голос огрубел, уже и впрямь мужчина.

      – Мама… Можно ему поужинать с нами… Целый день вместе коров пасли, проголодался ведь, как и мы.

      Ишь как…

      Все равно молчит, чистит картошку, бросает в чугунок с водой.

      – Как он коров сгоняет, ты бы только видела.

      Это уж Римас. Голос тонкий, как у девочки. Ничего, погрубеет. Не все сразу. Сам-то рослый, только голосишко девчачий. Сколько ему? Мал еще. А не