Ничья длится мгновение (сборник). Ицхокас Мерас

слава Богу!

      А только куда ж они поведут его, куда? Не в кузню ли? В кузню. Пускай. Жалко, что ли, кузни. Стоит, заброшенная, никому не нужная, никто туда не ходит. Да и чего ей-то: пусть что хотят, то и делают. Лишь бы здесь, в доме, не путался.

      Через два дня опять вчетвером вернулись, все с тем же.

      Смолчала.

      А они уже и не спрашивали больше, каждый вечер приводили его, а после ужина все вместе провожали в кузню.

      Можно ли привыкнуть к человеку?

      Ведь и к собаке, и к кошке, и к жабе привыкаешь. Только одну, бывает, погладишь, другую покормишь, а третью пугнешь.

      Похолодало на дворе.

      Скоро в школу.

      Что ж они сегодня втроем явились?

      Она все поглядывала, беспокоилась, словно чего-то не хватало, а потом не выдержала, спросила:

      – Ну, где же тот? Куда его подевали?

      Ребята довольно переглянулись.

      – Придет сейчас, придет, – отозвалась Таня. – Помогает Кинартасу коров развести.

      Пришел, куда он денется.

      Ужинали теперь уже в доме. Похолодало на дворе-то.

      Сидят на лавке, подпирают стену, все усталые, разомлевшие от горячего.

      – Мама… Можно ему с нами спать сегодня? – тихо спросил Винцас. – Места хватит…

      Она испуганно смотрела на них.

      Уже и ночевать пусти? Уже и насовсем прими в дом?

      – Да нет, не дома… На сеновале, там сено есть. Я ему пиджак дам укрыться. – Это Римас подхватил своим девчоночьим голосом.

      Она все еще не могла опомниться.

      – Мам… а? Мама…

      Шальная девчонка, хоть бы уж ты молчала. Где там!

      – Кладите.

      Только и сказала.

      Повели.

      Уложили.

      Потом сами легли.

      А ей было не до сна.

      Накинув платок, она вышла на двор. Небо, синее-синее, было унизано мерцающими светлячками. Но на дворе было холодно, и небо было тоже холодное, и звезды мигали, как холодные рождественские огни. Никакого тепла. Только свет. Далекий, недоступный.

      Она долго глядела в небо, потом зажгла фонарь и тихонько пошла на сеновал.

      И здесь холод.

      Хорошо овце при шерсти. Как в шубе.

      Вошла, осмотрела все. И сколько сена, достанет ли на зиму. И сколько хворосту припасено, и дров сколько, хватит ли.

      А немчонок разве на сене? И не на сене даже. Спит на земле, подложив охапку соломы, к овце прижался. Спит. Обнял скотину, будто родную мать. Будто мать родную.

      – Вставай, – сказала она, тряхнув мальчишку за плечо. – Вставай.

      Он моргал спросонок от света фонаря.

      – Вставать? Уже утро?

      – Вставай. Пойдем.

      Он встал, с опаской поглядел на женщину, на фонарь и кромешную тьму вокруг.

      – Идем.

      Привела домой, посадила за стол. И фонарь на стол поставила. Села сама напротив и заглянула ему в глаза.

      Глядела ему в глаза и думала про себя, молча: «Будь ты уже взрослым, большим мужчиной, без рубца ли, с рубцом ли на правой щеке, какую бы ты бумагу написал? Можешь мне ответить? Какую?»

      «Сказат ей ошен некарашо убираль