Ничья длится мгновение (сборник). Ицхокас Мерас

она была одна здесь. Только закопченный фонарь на столе да холодное синее звездное небо за окном.

      Она была одна. И вдруг прорвалось молитвой:

      – Господи! Боже мой… Усталая, ой устала…

      Глава десятая

      – Нет, – ответила она. —

      Много земли человеку надо.

      Если стоишь у гроба, хоть он и не тебе уготован, разве не приходит в голову поразмыслить и над собственной жизнью?

      Разве не хочется спросить себя, почему ты жив, и спросить человека, почему он мертв?

      Если видишь оружие, винтовку, разве не думаешь: зачем? для чего?

      А если стоишь у пяти гробов?

      У пяти сразу.

      И если чуешь потом серый маслянистый запах длинной винтовки?

      В своем доме, в руках у своего ребенка.

      Не часто ли они рядом?

      Оружие и гроб.

      Гроб и оружие.

      Не слишком ли часто они теперь друг возле друга?..

      Ведь и война прошла. Слава Богу, кончилась.

      Чего ж еще?

      Что еще надо?

      Уже вроде и поутихло все. Того, четвертого, Вальтера, окрестила. Разыскала старого ксендза-алтариста, жив еще, хоть и еле таскает ноги, но все равно к другому не хотела. Отыскала и упросила:

      – Лучше вы, отец, окрестите. У вас рука легкая. Своя.

      Виктором нарекли.

      Нет, не так уж важно было в католики его обратить. Нет. Эка важность! Все равно един Бог в целом мире, как ни назови его, как ни славь. Нет, не так уж важно было в католики, как имя сменить.

      Вальтер?

      Кто знает, кто сказать может, кого еще Вальтером звали?

      Кто?

      Кого?

      Красивое имя Виктор. И звучное, и…

      А проще того – Виктукас.

      – Виктук! Виктук!

      Обернется, шмыгнет своим вздернутым носом. Доволен.

      Так и знала ведь: четверых теперь провожала утром, прикрыв ладонью глаза от раннего солнца, а после школы ждала всех четверых к обеду.

      Верно говорил солдат, и песни новые появились. Грустные и веселые.

      И выборы были. Проголосовали за кого положено.

      А не так давно мать приходила.

      Состарилась.

      Она смотрела на лицо матери, на ее трясущиеся руки и видела, как бежит время, видела, что и сама уже не молодеет. Только все плывет, плывет, как в лодке. Кажется, и лодка утлая, и весла малые, а берега лишь знай мелькают, знай мелькают, и все мимо, мимо.

      – Слышь, дочка, – сказала мать. – Может, домой вернешься. Землю снова дали. Зовет отец. И ребят растить, говорит, поможем. А ведь сколько их! Четверо? Меня обогнала. Будь ты дома, и у меня бы четверо было. Может, вернешься, дочка? Теперь и места вдоволь. Усадьба Бернотасов нам досталась. Так и вовсе рай… Развалюха-то наша, сама знаешь, совсем в землю ушла, только солома и торчит. Бернотасов нету, в Германию подались. Теперь уж точно никто больше землю не отнимет. Так, может, воротилась бы домой, дочь?

      Не вернется она. Куда уж ей?

      Слава Богу, им там хорошо, и у нее от этого на душе легче.

      Пускай себе живут, пускай радуются. Может, хоть раз как люди.

      Землю больше не отнимут.

      Некому