Дом, которого нет. Мара Винтер

скорбеть, сначала разобраться», –

      так рассуждая, радовал бы отца.

      С Грибом глазами встретясь, сразу понял,

      что мексиканец жуть его боится.

      А Царь на то и Царь, что не уронит

      и жеста лишнего, в упор стреляя в лица.

      Отец был близок с ним… по духу что ли.

      Самоконтролем, стойкостью: не боле.

      В гробу лежал средь зала человек,

      которому был Ян собой обязан.

      Как атеист, не верил в горний век.

      Без примирения утратил эту связь он

      (заочно-то и принят, и прощён).

      Отец был древесиной окаймлён.

      Закрыты двери, окна занавешены.

      – Прости, что поздно, – молвил блудный сын. –

      Не знаю я и сам, какого лешего

      потребовалось мне, чтоб сам, один,

      всё понял… Что давал ты мне готовым.

      Да, поздно слишком для вращенья словом.

      Узнаю, кто копался в твоей тачке,

      и в тачке его заживо сожгу.

      А мать, – ты это знал, – совсем не плачет.

      Её хотел причислить я к врагу,

      но мать… есть мать. Вина на ней, не спорю я.

      Но… трону, если, знав, убой позволила.

      И отошёл, чтоб без толку не драть

      в далёкий ящик спрятанное сердце.

      Есть время жить и время умирать.

      Пока сам здесь, со здешними и действуй.

      Эгоистична скорбь потери. С гроба лак снимать –

      в себе оставшуюся пустоту оплакивать.

      О Лоре он почти тогда не думал.

      Было о чём подумать в потолок.

      «Красотка не по возрасту безумна.

      Если заняться, может выйти толк».

      Отец писал о клубной проституции.

      Всекли девчонки, что за вкусы у кого.

      – Для шантажа простор мог быть немаленький, –

      тот со страниц, строку загнув, шутил. –

      Я запретить хотел танцовщицам сбыт своих тел,

      но смысл сражаться против древних сил?

      На шоу куб стеклянный па́рят пляской.

      Потом отходят за оплату, как Аляска.

      – Ты занят? – постучались. Голос матери.

      Дневник был убран в ящик. Ян открыл.

      Вошла. Черноволосая, под стать ему,

      и острая. – Где ты всё утро был? –

      спросила, сев. – А ты была где ночью?

      – Мой милый… – Ты звала отца так, точно.

      – Не слишком вежлив ты. Тебе я всё же мать.

      – А он был мне отец. Дилемма, правда?

      – Ты ни черта не… Собиралась рассказать,

      но ты не слушаешь… – Весь слухом стал. Оправдан

      любой проступок может быть, коль глазом

      того взглянуть, кто совершил… заразу. –

      Вздохнула тяжко. Сын напротив сел.

      Кровать застелена накидкой цвета синего.

      – Я не причастна к его смерти. Мой удел –

      перед любовью неуместной быть бессильною.

      Казни мой образ в сердце, но не смей

      саму любовь казнить в душе своей!

      Когда-нибудь любил ты? – Думал так.

      Но это – бледные намёки на искомое.

      – Считаешь ты такое за пустяк…

      – А что считаешь ты? –