Великие битвы великой страны. Сергей Петрович Алексеев

кричали крестьяне.

      «Прешпективная» труба

      У Пугачева имелась подзорная труба.

      Любил Емельян Иванович глянуть в нее – далеко видно.

      Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.

      – Ах, паскудники, ах, лешие! – ругается Пугачев. Крикнул караульных: – Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!

      То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.

      – Что это у тебя, государь? – спросил Гришатка, показывая на трубу.

      – Инструмент оптический, – ответил Пугачев. – «Прешпективная» труба называется.

      – А чего в ней видно-то?

      – Все, что пожелаешь, – сказал Пугачев. – Хоть край света, хоть завтрашний день.

      – Да ну! – не сдержался Гришатка. – И Тоцкое?

      – Можно и Тоцкое.

      Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:

      – Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.

      – Так это же Тоцкое! – закричал Гришатка. – Дом управителя нашего штык-юнкер Хлыстова.

      – Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, – продолжает Емельян Иванович.

      – Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!

      – Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.

      – Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!

      Потянулся Гришатка к трубе:

      – Дозволь, дозволь, государь, глянуть.

      – Смотри, – произнес Пугачев.

      Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.

      Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.

      Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит, смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Питер, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не видно плача сиротского. Земля, и леса, и горы – все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!

      Заинтересовался Пугачев, чем это занят мальчишка.

      – Чем ты там занят?

      Рассказал Гришатка Пугачеву про то, что видел.

      – Да ну! – подивился Емельян Иванович. – Синь-даль, жизнь-свободу… – Задумался. – Эх, кабы труба не соврала! Да-а-а, зажили бы людишки на белом свете!.. А может, оно так и будет, Гришатка. Ась? Труба ведь не простая, труба– «прешпективная».

      На урал

      Полюбился Хлопуше Гришатка, с самой первой встречи понравился. Мало того что раздобыл он мальчику полушубок – как-то горсть леденцов принес, потом рубаху синего цвета, наконец притащил Нениле для Гришатки бараний бок.

      – Ты