Пирог с черёмухой. Мария Шелухина

наполняется бульоном с плавающими в нём водорослями укропа, кораллами морковки и медузами лука.

      Конечно, я её слышу. Но наблюдать за водоворотом в ложке намного интереснее, чем говорить с бабушкой.

      Деда кашлянул и, поставив тарелку в раковину, решительно вышел из кухни.

      Бабушка этого как будто и не заметила. Она села напротив и сверлит меня взглядом.

      – Оглохла ты, что ли?

      Я не оглохла. Я молчу. Вообще-то, дежурство по мытью подъезда, состоящего из четырёх квартир, случается раз в месяц, но, если слушать бабушку – исключительно, когда приезжаю я. А сама она никогда подъезд не моет – не может. Она же болеет!

      Ещё она не может ежедневно мыть пол в квартире. И окна раз в три недели – тоже. Стирать руками огромные пододеяльники и простыни и полоскать их в растворе синьки – не может совершенно. А уж отжимать и вешать их потом на балконе – тем более. Когда я приезжаю, бабушка не может почти ничего. А то, что может, превращает в трагический спектакль: охает, стонет, отдувается, хватается за сердце и в конце падает без сил на диван. А всё потому, что бабушка – патологическая чистюля. Сколько же своей и моей радости она променяла на стерильный пол.

      Я знала, что всё это будет, и что начнется сразу, едва мама уедет. Труд под присмотром бабушки – это важная часть Моего Воспитания. А кроме неё, воспитывать меня, ясное дело, некому.

      У бабушки сахарный диабет. Это такая болезнь, когда в организме не вырабатывается инсулин – специальный гормон, который отвечает за усвоение сахара. Поэтому бабушка каждое утро и каждый вечер колет его себе в живот зелёным шприцем с короткой иглой и требует, чтобы я присутствовала при этих её уколах. Чтобы смотрела, как она трёт свой рыхлый живот ваткой, смоченной в спирте, как набирает лекарство в шприц, как готовится, делая глубокие трагические вздохи, как наконец втыкает в себя иголку, как вскрикивает и морщится. Я должна подавать ей ватку, забирать шприц и сидеть рядом, пока бабушка не сможет встать. Это тоже часть Моего Воспитания. Я должна видеть, как тяжела бабушкина жизнь, в которую ей ещё и меня подсунули. Я должна осознавать и запоминать. А самое главное, я должна чувствовать от всего этого вину и благодарность, и излучать покорность и любовь.

      Деда, конечно же, испытывает всё это сам по себе. Но его же никто и не заставляет.

      За моей спиной окно, и из открытой форточки в кухню, словно порывы ветра, то и дело врывается смех. Я знаю, что это смеётся Динарка. Я ещё не видела её. Но это точно она.

      Бабушка тоже это знает, и резко перестает злиться. Но не потому что Динаркин голос её успокаивает, а потому, что этим-то она меня и поймает.

      – И ещё, – испытующе глядя на меня, медленно говорит бабушка. – Каждый день, прежде чем идти гулять, – последнее слово она произносит особенно ядовито, – ты обязана мыть пол в квартире.

      Обязана. Ну да.

      Я невольно оглядываюсь на окно, и это равносильно вопросу:

      – Даже сегодня?

      Бабушка хмыкает, сузив глаза, что значит:

      – А что, сегодня праздник какой-то?

      Да нет, конечно,