Пирог с черёмухой. Мария Шелухина

ни за что не перепутаешь, хотя зовут их одинаково. Они обе Тани, но мамину маму я называю «бабуля», а папину – «бабушка», потому что она другая.

      Сейчас мы едем к бабушке, и это хорошо, но немного плохо. Мама не любит здесь бывать, потому что сюда особенно не зовут, но очень обижаются, если мы не приезжаем. А ещё здесь не любят маму. Она так думает. А я думаю, что тут никого особенно не любят. Но мы всё равно снова едем к бабушке, потому что лето, и меня некуда деть.

      Кроме бабушек у меня есть и дедушки. Их зовут по-разному – Толя и Миша, но я обоих называю «деда», потому что люблю одинаково. Хотя нет, Мишу я люблю, потому что он бабушкин, и из-за этого мне всегда его немного жалко. А Толя – бабулин, и его я люблю, потому что очень люблю её.

      Когда мы приедем, нас обязательно встретит деда. Он будет загорелый, худой и седой. Он будет курить, хотя ему этого и нельзя, и много молчать. И мама тоже будет молчать – от волнения, и чтобы выглядеть хорошей. Для мамы это важнее всего. А хорошей выглядеть легче, если ничего не говорить и почаще улыбаться, потому что голос может выдать всё, чего мы не хотим показывать. Мне скрывать нечего, про меня и маме, и дедушке, и, уж тем более, бабушке всё давным-давно известно, поэтому говорить буду я. Ну и хорошо.

      В вагоне жарко и душно, хотя все окна открыты. Я стою в коридоре, высунув голову наружу. Это не освежает, но всё равно приятно, когда ветер весело треплет тебя за нос горячей рукой и вдувает в лёгкие знакомый душистый воздух! Он пахнет жаром, полынью и пылью. Нигде больше нет такого воздуха!

      Всё чаще появляются чёрные аисты нефтекачалок. Они сосредоточенно клюют землю, и мне кажется, что ей от этого больно. Наверное, нефть – это и правда кровь земли.

      Перед прибытием поезд начинает яростно скрипеть и шататься, словно пьяный. Он никак не может выбрать нужный путь, поэтому останавливается передохнуть на короткие две минуты. Это и есть наша станция, и мы с мамой выпрыгиваем из вагона. Моя тяжёлая бесформенная сумка тянет вниз, как камень. Я бросаю её с верхней вагонной ступеньки на перрон и лечу следом. Наверное, что-то похожее испытывали пираты, идущие ко дну с привязанным к ногам ядром.

      Сумка падает с глухим стуком. Я приземляюсь рядом на исчерченный трещинками асфальт. Позади меня мама осторожно спускается по ступенькам спиной вперед. Деда курит у выхода из вокзала и не ищет нас глазами. Он и так знает, что мы приехали.

      Поезд вскрикивает, словно опомнившись, громко хлопает вагонной дверью и спешит прочь, а мы втроём остаёмся на перроне – я, мама и деда. Мама жмётся ко мне, то хватаясь, то отпуская ручки сумки. Наверное, если посмотреть сверху и соединить наши фигуры линиями, то получится острый, как колючка, треугольник: узкое основание из нас с мамой и далёкая вершина дедушки. Деда долго тушит сигарету об урну, я с трудом взваливаю сумку на плечо, и мы начинаем сближаться. Мама семенит следом.

      Деда загорелый, седой и худой – ничего не изменилось. Я чувствую, что рада его видеть, и хотя слишком бурно выражать эмоции у нас не принято, я всё равно бросаюсь ему на шею и незаметно делаю глубокий вдох: деда пахнет сигаретами и мёдом. Как всегда, а значит, как надо. Смесь табака и мёда – второй мой любимый запах. А самый любимый – запах шпал, разогретых на солнце. И в этот миг я вдруг осознаю, что лето начинается прямо здесь, на испещрённом трещинами перроне. И оно дышит всем тем, что я так люблю.

      Деда в любую погоду одет одинаково: на нём выгоревшая светло-голубая рубашка в мелкую клеточку и тёмно-синие брюки. Не могу понять, то ли это всегда одни и те же брюки и рубашка, и деда просто никогда не пачкается, то ли у него их миллион.

      Я обнимаю деду совсем недолго, но он уже отстраняется, не грубо, но твёрдо. Мама улыбается и чужим глуповатым голосом говорит:

      – Здравствуйте, Михаил Николаевич!

      – Добрый день, – бесцветно отвечает он и кашляет.

      Деда никогда не смотрит прямо в глаза, всегда чуть в сторону. Он не обнимает маму. Не спрашивает, как мы доехали. Просто берёт сумку и идёт к выходу с перрона. А мы семеним следом, по знакомым горячим улицам мимо сонных тополей. И я рада! Рада видеть и деду, и всё вокруг!

      Должен же из нас троих хоть кто-нибудь радоваться.

      По дороге к дому для меня всё важно: каждая улица, каждый перекрёсток. Я проверяю, выкрашены ли в белый цвет двухэтажные домики и в голубой – ограждения вдоль тротуара? Работает ли кулинария, и достаточно ли сильно оттуда пахнет свежей сдобой? Расцвели ли космеи на клумбе возле бабушкиной школы? Не спилили ли старые тополя в парке? Стоит ли ещё там заброшенное колесо обозрения? Горит ли вечный огонь? Не закрыли ли баню? Жалко, что не закрыли.

      У меня в голове длинный список. Я отмечаю в нём всё по порядку, и одновременно разговариваю с дедой. Точнее, я просто иду и говорю, а он молча везёт сумку. Но я знаю, что он слушает, потому что иногда удивлённо кряхтит или одобрительно хмыкает. Я рассказываю ему о том, что закончила восьмой класс всего с одной четверкой по алгебре, о выигранных олимпиадах по литературе и биологии, о том, что сдала на первый взрослый разряд по плаванию. Я спешу рассказать ему обо всём. Я хочу, чтобы самые важные слова вылуплялись из меня и поскорее улетали, потому