Босфор. Михаил Мамаев

вам!

      – Это романтика, Никита, – засмеялся Жан. – Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…

      – Хочешь посмотреть картины? – вдруг спросил он.

      Сели в машину и рванули к Таксиму.[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.

      – Сюда, – сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.

      Пахнуло сыростью. Лифта не было.

      – Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.

      – Ты рисуешь?

      – Не совсем… Правильнее сказать – спонсирую. Сейчас увидишь.

      Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.

      За дверью клацнули ключами.

      Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…

      Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.

      Глаза в темноте светились.

      Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.

      К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.

      В потной руке связка допотопных ключей.

      «Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» – подумал я.

      – Мерхаба,[18] – по-турецки поздоровался он.

      – Физкульт-привет! – ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.

      – Земляк? – выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. – Очень рад!

      Вдоль стен читалась зачехленная мебель.

      Винтовая лестница вела наверх.

      Окно занимало всю стену.

      У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.

      Из бутылки торчала кисточка.

      Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.

      Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.

      Познакомились.

      Я подошел к окну.

      Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.

      Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.

      Молча выпили.

      – Как работается? – спросил Жан.

      – Хорошо, – ответил Стержень. – Здесь не может хорошо не работаться.

      – Почему? – удивился я.

      – Не знаю, – сказал Стержень и вдруг завелся. – Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до

17

Район в исторической части Стамбула.

18

Приветствие по-турецки.