Криптовалюта Лермонтов. Оганес Григорьевич Мартиросян

с ума – узнать нечто большее, но в то же время, достигнув предела, потерять все.Самка богомола, муза; Шура в 98-ом, "все вернется. Не верь слезам"; девушка в черном, в крытом, под Новый год; ночь, стихи в амбаре с мукой, Широбоков; руки, глаза, руки; "так больше не может продолжаться. Тучи сгустились". Все.

      сент. 2007.

      6. Из горла

      Я должен писать предельно откровенно – или не писать вовсе. Жизнь отошла, встала. Смотрит издалека. Курит. Молчит. Я боюсь к ней подойти словно к красивой девушке. Я чувствую так, как питаются гиены, а после я в новых поисках пищи.Глаза горят, глаза, эти тонущие огни корабля. Еще недавно, когда я бежал в посадках, снимая финишные ленты паутины, я думал о ней, о Марине, как в последний раз. Молитвы слишком тяжелы, чтобы быть услышанными: они падают вниз, отпуская проклятия. Солнце, желтолицый китаец, оно не поймет меня, его слишком много… Скоро я растворюсь в нем, стану одной из раскаленных частиц.

      Эмиль сидел и смотрел. Комната, маленькая, дачная, заваленная разным, окружала его. Вечер поднимался, становилось темно. Я переоделся: "Ну, счастливо", – вышел. Эмиль встал, прошелся, ответив на прощание. Машина ждала, рабочий день кончен.( Кончают собой, просто понимая, что больше не могут переносить смерть, больше не могут ее видеть). Андрей вез на "Хендай", говорил, что – свадьбы: свадьбы кругом, одни свадьбы. Улицы, Московская на Радищева, стояли оживленные. Девушки миновали друг друга, меня, остальных.

      Еще давно, когда я был маленьким, скромным, недоступным перевоспитанию, шел снег, потому что была зима. Под новый год, в десять, а может и раньше, я, сестра, папа шли под него гулять. Фонари освещали улицу, гаражи. Папа был нездоров, но жив. Жив он и сейчас, живы и мы. Снег казался принятым, касался нас и себе подобных. От холода солнце пряталось в полушубок, даже не выглядывая, как днем.

      Весна никогда не бывает последней. Хлеб, просто кусок хлеба в блокадном Ленинграде… Я не достоин жизни на небесах, я не достоин жизни в чьих-то глазах. Небо никогда не станет шире, так и будет величиной с копейку, так и будет валяться в грязи, в автобусе. Мир опередил бога на тысячи лет. Я жду только одного, стоя на одних коленях: только одного – рождения.

      Только ущербное самодостаточно. Жизнь зачитана, зачитана как статья уголовного кодекса. Никогда этот Оганес (он писал тебе письма) не снискает пощады и жалости у другого, безжалостного Оганеса.

      Утром я позвонил Алексею:

      – Слушай, Лех, давай сегодня побегаем. А то завтра за паспортом ехать, а потом на вокзал что-то подобрать.

      – Ладно, давай, – спросонок Леха был не против.

      Побегав, мы заново подвесили "грушу", упавшую накануне. Груша состояла из трех мешков, набитых опилками и землей. Возвращались шагом, без настроения, лежали на земле, глядя в небо, шли дальше. Во вторых посадках как всегда стояла машина. Проходя мимо, я заметил голое мужское тело, лежавшее на женском. Тело большое, дряблое. Я шел дальше, но отвращение росло, как безработица в девяностые роды. Мне хотелось блевать и казаться. Но я был – и ничуть не лучше. Всё-таки тело