Криптовалюта Лермонтов. Оганес Григорьевич Мартиросян

этот шаг, не бросил себя, и оставшись позади, решил срезать путь.

      Серый осенний дождь усыплял дома, осыпал легкими поцелуями землю, глаза, плоть. Я собирался в школу, а перед этим нехотя просыпался, но не сам: будила мама. Пил чай с бутербродами, слушал марш славянки, гремящий по радио, – и шел по краю двора, усыпанного листьями, по краю непростительной юности.

      Солнце заслонило собой другие. Те, кто на земле, обязаны ему жизнью, влюблены всю жизнь первой любовью и последней. Лишь немногие могут ощутить остроту порыва других звезд, посмотреть на них. Но солнце таких не прощает. Никогда.

      Я стал писать потому, что, захотев все сразу, изнемог. Законы физики встали на моем пути. Слова же, направленные ввысь, убивают наповал. И звезды падают – прерванные, потому что прекрасные.

      – Где такую бейсболку купил? – Санек, из тех ребят нашей тусовки, что были постарше, жил в первом подъезде нашего общего дома, стоявшего углом, спиною к полям и ветру. Еще два дома находились напротив наших подъездов, замыкая коробочку, крышку которой сняли, раз мы родились.

      – На базаре, с отцом… – Это была одна из первых бейсболок в сокращенной наспех стране. Помню ее черный цвет и освещавшую лоб надпись USA.

      – Ну, теперь ты нормальный пацан. Классная бейсболка, носи, – с этими словами Санек вернул мне ее.

      Заглядывать в детство – все равно что в пересохший колодец. Глухой стук падающих камней. Плеск воды не вернуть.

      Солнце вставало нехотя, потягиваясь телом, вытягиваясь до земли. Стоя на балконе, я щурился, вглядываясь в его лицо, пытаясь определить возраст. Морщин не было вовсе.

      – Видимо оно совсем еще молодое. желторотый птенец, – подумал я.Осень только начинала жить. Ветер гладил мне лицо, плечи. Я сыпался, сыпался безудержно, у меня начали выпадать волосы. Но от кожи, откуда она начинала, она, эта жизнь, перебралась вглубь, спасаясь от холода. Все внешнее стало ей чужим.

      В автобусе взгляд не мог остановиться. Все двигалось, менялось, становилось другим. Каждая людская крупица рвалась ; я видел процесс, движение, пляски теней, меняющих позы. – Эй, баран, подвинься! – Про них нельзя было сказать, есть они или нет: они колебались между тем и другим, но не делали выбор. Проводили ладонью, не сжимая кулак. Было очевидно: надо расслабиться, чтобы всплыть. Но я продолжал столь же напряженно сводить судорогой линию судьбы.

      Бог требует невозможного, поэтому надо жить. Когда я стою вот так (вам не видно), а рядом – стела памяти преподавателям и студентам, погибшим в войне, мой ум похож на фотоаппарат, заполненный черными, не проявленными кадрами. Для вас нет места, проходные и только люди. Я могу пожелать только одно, прикрывая глаза усталостью:

      – Будьте счастливы, люди! Для вас это невозможно.

      Приехав домой, тем же вечером, я, что-то поев, лег. Чуть позднее опустилась ночь, опустилась словно гильотина, отрезая день, откатившийся к прошлым. Скоро нас не будет: ни мамы, ни папы, ни сестры… Это очевидно, но разве не очевидно солнце над нами, не предвещающее беды? Разве не очевидно…Ладно, оставь.

      Стоял