Криптовалюта Лермонтов. Оганес Григорьевич Мартиросян

выпьем» уличного братишки и мое, написанное, равны: по чувству, излиянию, отрывистости…

      Прошлое – Содом. Мы идем за Лотом. Оглянуться – уже преступление. Нет сил, нет простора. Я судорожно сжат в однотемье. Я зарыт в узкоколейку: меня не сдвинуть, не повернуть. Темы не высосать из пальца. Их рождает само пребывание, но оно молчит. Колесо, которое раскрутили и ушли… Все слабей и слабее оно повторяет движение: мой велосипед перевернут.

      Я пишу, я вырываю из пасти Молоха останки жертв. Осознание, что в руках моих останки, толкает на создание из них более полного памятника бывшему.

      Строчки идут по винтовой лестнице, то опускаясь, то подымаясь вверх, пробуждая меня. Что таит этот звук шагов, приход новых узников, освобождение старых?

      – Хождение по кругу вырабатывает зековские привычки, – прислала она зимой. – Любое.

      – Лех, здорово. Ты дома? А где Оганес?

      – Тоже у меня.

      – Я зайду, ладно. Ты водку будешь?

      – Нет.

      Леха выключил телефон. Комната, полная темноты и отчаянья, прикрывала тела, плывя в

      сигаретном дыму. Вот и прошел еще один день… Санек пришел пьяным. Принес выпивку.

      …Дым кружил под потолком, ласкал побелку и подводил к одному: горим. Казалось, горит сама люстра. Но горела не люстра, а носки, повешенные на нее сушиться. Тобой, чего ты не помнил сам.

      Крыльев явно не хватало, но ты летел, летел уже просто вниз. Твой истошный крик: – Бабы!!! – гасил фонари, шатал деревья. Мы шли по Проспекту, по Рахова. На площади нарвались на девчонок. С ними ты начал знакомиться голым. Мы же дальше нижнего не пошли. Но девки в любом случае остались непрошибаемы. И тебе надо было во что бы то ни стало украсть вторую кегу с пивом, чтоб открыть первую. Плевать, что на проспект уже приехали менты…

      В ту ночь вопрос некоего басмача не показался нам странным. Он обратился именно к тебе: когда последний раз вел машину? Басмач, здоровый мужик лет сорока, объяснял: карбюратору, как и легким, нужен воздух. Знал бы, как он потом понадобится, буквально, а не так, как не хватало всю жизнь.

      – Чего ты так задумался? – спросил дядя Коля, не отрываясь от дивана, где дремал. Мы с ним охраняли стоянку.

      – Да так, всякое лезет в голову…

      В ту встречу ты говорил, говорил, воскрешая «без сна горят и плачут очи», о тяжести ночей, когда все рвется, рвется изнутри …– хотя вдруг что-то происходит такое, ты подходишь к окну – «и все: поперла мысля!» И сходу выдал басмачу:

      – У тебя руки – как клешни, а есть ты или нет – мне неинтересно.

      Будто бы и не к нему обращался. Бесконечные пьянки (так мы сдружились) так ведь и говорили, что мы будем жить вечно, так ведь и говорили…

      Ты слишком зависел от здесь и сейчас. У тебя не было другого мира, своего чулана, где можно переждать. В этом случае надо быть достаточно грубым. Ты был завлечен – и завлечен полностью, но не груб. Пойдя ва-банк в русле старинных сказок, ты был обречен. В отсутствие временного прибежища избрал, как говорится, вечное. Что бы там ни было, ты первым