Криптовалюта Лермонтов. Оганес Григорьевич Мартиросян

ясность свежего дня, свежего солнца – и эта жадная тоска, тревога, угроза юношеской хрестоматии. Прощались с молодой учительницей – в том числе и моей сестры. Ее и подругу нашли на пляже изрезанными ножами. Говорят, она вела черчение.

      После ночи, проведенной на улице в поиске несуществующих свечей, чтобы спастись, не только от себя… Я с трудом подымаю веки. – Друг, дай прикурить. – И вот в глазах, сначала неуверенно, шутя, разгораясь все больше, больше, начинают плясать чуткие, трепетные огоньки, приближаясь и снова исчезая, тая. Изо всех сил – я разбит. Мне хочется забыться, не верить, не приходить. Но эти огоньки не дают забыться. Мне кажется, кажется, что это еще не все, что с чистотой еще не покончено, что весна еще не сказала завещаемого нет.

      5. От руки

      Говорить о себе бесполезно, смотреть на небо, говорить: вот вор – тоже. Шестой квартал, дорога, по которой везут. Новое – глаза, которые видят: там меня больше нет. Осень семилетней важности, там он переходил, там еще не зажила тень, там слова погибали, вырываясь с корнем, уходя в гербарий. Его убила не смерть, а ее отсутствие. Никого больше нет, а, значит, и не было. Все живут так, будто это так естественно: родиться.

      Будто они каждый день рождаются. Самое главное, что тело замкнуто на себе. Деваться ему некуда.

      Бог создал мир, ибо хотел совершенства. Ему не с чем было сравнивать. Мир был необходим для сравнения. В то же время мир интересней: большинство играют именно в него.

      Сердце закручивается как пружина. До предела. Потом останавливается, чтобы начать ход. По нему будут узнавать время, где живут, с ним будут соотносить день,

      – Да, импотенция ему не грозит, – с трудом извлекаю из себя слова, видя, как из-под резинки горизонта начинает выглядывать солнце.– Каждое утро оно встает, каждое утро оно хочет.

      На балконе холодно, свежо. Птицы прыгают с ветки на ветку, перебрасываясь словечками. Невдалеке стучит ранний трамвай. Ночью он кажется

      волшебным, плывя фосфоресцирующей рыбой, холодным светом. Утром он просто золушка. Спать вообще не хочется, хотя я не выспался. Необходимо забыться. Сон не придает сил. Забирает, забирает по праву сильного, по праву первенца.

      Перечитывать написанное, дорабатывать – несусветно. Все равно что возвращаться на место взрыва, где остались обнаженные разорванные тела. Каждый неосторожный шаг обещает новый разрыв. Ничего удивительного, что я бегу от написанного, что я не хочу его.

      Стихи без музыки – лицо без грима. Нет, плохо. Стихи без музыки – волки, одиночки. Они надеются только на себя. Юля Попова, Таня Артамонова… Имена, за которыми что-то было. Шелуха семечек, что валяется на полу памяти.

      Дни в обойме недели, череда виселиц; в шестнадцать, семнадцать лет лица, задницы, глаза женщин остались свободны, никто их не тронул; они причиняли боль, касаясь глаз, чей перелом был открыт.

      Я вспоминал сон, открывшийся ночью. Снилась смерть. Но не в чистом виде, мало кто ее видел. Она была весной: холод тела сходил, шло обнажение, тела