Полоса отчуждения. Евгений Кулькин

песню «Партия наш рулевой»?

      Он отмахнулся, мол, откуда тебе это знать, и продолжил:

      – Так вот я не скажу, что партия управляла как-то не так или делала не то, что надо. Но она – угнетала. Хотелось…

      Он опять вырубился, как это было давеча, и через минуту заговорил вновь:

      – Я встречался с Солженицыным…

      При упоминании этой фамилии Максим отослал себя памятью еще в одну недавнюю поездку, можно сказать, в довольно далекое путешествие. На этот раз ехать пришлось в Урюпинск.

      Так вот с ним ехал тогда какой-то мужик, в прошлом, видимо, военный или что-то в этом роде.

      И вот именно он первым в его машине заговорил об Александре Исаевиче. «Любопытная личность, – сказал он. – На сколько ходов все рассчитал».

      Поскольку Максим Солженицына не читал, знал только, что рассказами «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» когда-то упивались в «Леспромхозе».

      А вот «Архипелаг ГУЛАГ» читали вяло. А бывшие зэки, те просто-напросто плевались.

      Что он там написал не так, Максим не знал, потому как и эту книгу не раскрывал.

      И вообще, у него с чтением было туго.

      Всем говорил, что при этом раскалывается башка.

      А на самом деле его съедала мука.

      Пытался он как-то «Двенадцать стульев» одолеть.

      Как сказал один его друг, едва освоил одну ножку.

      На семнадцатой, что ли, странице бросил читать.

      Ну не его это дело.

      Так вот урюпинец про Солженицына сказал, что специально на фронте «шлеп-язык распустил». Чтобы в тыловую тюрьму по политической статье угодить. Где хоть не всякая пуля тебе в лоб целена.

      А там надо было всячески выделываться, чтобы доказать, что ты не дезертир, а идейный неприятель власти.

      И вот опять – Солженицын.

      Большую часть тирады об Александре Исаевиче Максим перебил своим воспоминанием.

      – Мы теперь, знаешь, как жили бы, – пафосил седок, – после возвращения Солженицына призвав бы его стать президентом России. Ведь он единственный, кто прошел лагеря и заграницу и сохранил силу духа русского человека.

      И тут Максим ни с того ни сего ляпнул:

      – Да уж Исаевич отечество-то не очень русское.

      На этот раз седок, кажется, умер насовсем.

      К жизни его пробудила трель милицейского свистка.

      Это Максим – ненароком – пересек две сплошные полосы.

      И старик, так и недоехав до того места, которое заказывал, выхватился из машины и пошел в противоположном направлении от того, куда себя стремил.

      – Задвурулил, – кивнул в его сторону гаишник, и Максим понял, что он тоже имел дело со стариком. – Наверно про солженицынский рай тачал?

      И хоть Максим не подтвердил этого, хозяин дороги отпустил его с миром.

      – Больше на проезжую часть смотри, чем христопродавцев слушай, – поназидал он.

      20

      Чем больше Максим перевозил разных людей, тем явственней понимал, что набирается от их, как ему кто-то сказал, духовного совершенства. Он отлично помнит того человека, на лице