Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

вилки.

      Они как бы берут в осаду цветы, и их убирают со стола.

      Нужны какие-то стопки.

      Утешное уже прошло.

      Дом пахнет свободой.

      И уютом – тоже.

      Все вокруг имеет свой смысл и обиходное предназначение.

      Кошка трется о щиколотки.

      Благость расслабляет.

      Сейчас начнется новая страница в его бытии.

      А дальше будет Ташкент.

      Больница.

      Кафедра.

      И – церковь.

      Как бы все сойдет к тому, начальному периоду, когда…

      Хотя не стоит думать о том, что уже прошло.

      Пусть оно упокоится в мемуарах, коли до них дойдет когда-то черед.

      Ведь мемуары – повествование сугубо итоговое.

      А он, как ему кажется, не прошел и половины того, что должен или обязан, согласно завещанной ему судьбе.

      Так о чем говорить?

      Столько проповедей прочитано?

      Столько назиданий высказано.

      А сейчас нет слов.

      И вдруг завертелось совсем, как местное, но блоковское:

      Дохнула жизнь в лицо могилой –

      Мне страшной бурей не вздохнуть.

      Одна мечта с упрямой силой

      Последний открывает путь.

      Да, долго жизнь дышала ему в лицо могилой.

      Но сейчас все в прошлом.

      Хоть и в обозримом.

      И пора сочинить еще хоть одну, как на Ледовитом океане, молитву.

      Но – о чем?

      Дом тесней от гостей.

      Может, помянуть Ленина?

      Или поднять тост за здоровье товарища Сталина?

      И того и другого не поймут.

      Не поймут потому, что еще не научились прощать своих врагов.

      Еще не поняли, что Господь посылает человеку страданья не только затем, чтобы испытать крепость его духа, а дабы дать понять, что все сущее состоит не только из вещего, но из того, что пребывает в неизвестности и оттого не может быть воспринято, как должное.

      Бог испытывает тебя.

      На слезность и милосердие.

      Но – через людей.

      Однако к трапезе все готово.

      Ждут его благословения стола и яств.

      И сейчас он это сделает.

      Через минуту.

      Вот домыслит то, что остались в недоуменье.

      А может, и в недосказе.

      И все замерли.

      Только кошка трется о щиколотки и где-то рядом гурлит голубь.

      Хорошо бы пустить поперед речи слезы.

      Но их – нет.

      Они – в прошлом.

      Они – там.

      А он – здесь…

      Здесь…

      И голос.

      А может, мысль, высказанная вслух:

      – Сколь надолго.

      13

      Как отголоски всего, что натворила стихия, доходили до заграничного затворника Горького разного рода события из стана истинных эмигрантов, по-настоящему гонимых и ненавидимых, проклявших их за отступничество родиной.

      Они скитались по Европе.

      Одни, как бешеные, но все же загнанные волки.

      Другие, как отбившиеся от общего стада газели.

      Третьи, напоминающие одиноких горных козлов, молча взирающих с верхотуры на все, что творится или деется вокруг.

      И только он