О любви (сборник). Надежда Тэффи

на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!

* * *

      Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.

      Кругом глухо, ни одного извозчика.

      Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щелкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.

      – Измывайтесь, измывайтесь, а вот сдохну на повороте, – все равно вылезете на улицу.

      Безнадежно-унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно протрубил в медный рожок.

      – Ррам-рра-ра!

      И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.

      Внутри вагона было душно, пахло раскаленным утюгом.

      Какая-то темная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо соленым огурцом:

      – Разрешите мне вам сопутствовать. – Я встала и вышла на площадку.

      Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.

      А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами, удивленно и восторженно.

      И вдруг я вспомнила.

      «Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!»

      Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.

      Я счастлива! Я счастлива!

      Но где она, та маленькая девочка в большом темном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти ее и рассказать ей, – она бы обрадовалась.

      Как страшно, что никогда не найду ее, что нет ее больше, и никогда не будет ее, самой мне родной и близкой, – меня самой.

      А я живу…

      Ревность

      С самого утра было как-то тревожно.

      Началась тревога с того, что утром вместо обычных белых чулок подали какие-то мутно-голубые, и нянька ворчала, что прачка все белье пересинила.

      – Статочное ли дело этакое белье подавать. А туда же, «Матрена Карповна»! Нет, коли ты себя Матреной Карповной зовешь, так должна понимать, что делаешь, а не валять зря!

      Лиза сидела на кровати и разглядывала свои худые длинные ноги, которыми она вот уже семь лет шагает по божьему свету. Смотрит на голубые чулки и думает:

      – Нехорошие чулки. Смертный цвет. Будет мне беда! – Потом вместо няньки стала ее причесывать горничная Корнелька с масляной головой, масляными руками и хитрыми маслеными глазами.

      Корнелька драла гребнем волосы больно-пребольно, но Лиза считала унизительным для себя хныкать при ней и только кряхтела.

      – Отчего у вас руки масляные?

      Корнелька повернула несколько раз свою красную короткую руку, словно любуясь ею.

      – Это у меня ручки от работы так блестят. Я до работы прилежна, вот и ручки блестят.

* * *

      У террасы, под старой липой, на маленькой глиняной печурке нянька варила