Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

щели-глаза. А над ними мохнатой щеткой нависали сросшиеся брови.

      – Ну! – ожерелье из медвежьих когтей качнулось от нетерпения на широкой груди грузного старика, орлиные перья качнулись веером в волосах.

      Чокто колебался минуту, когда рука шамана, темная, как плеть из воловьей шкуры, которую передержали на солнце, протянула ему боевой топор.

      Замеревшая толпа огласила молчаливый берег исступленным воем. Сын вождя легко подхватил тяжелый томагавк и, отбросив свои свисающие до пояса волосы, широким шагом направился к тотемному столбу.

      Две Луны довольно улыбнулся, глядя на калги, до которых, наконец-то, дошел весь ужас их положения. Обезумевшие глаза старух непрерывно вращались в красноватых слезящихся глазницах. Они что-то скулили на своем языке, взывая к небу. У одного из чилкотинов из глотки тоже вырвался гортанный вой. Его крик подействовал на остальных жертвенников, потому как мгновенье спустя его подхватили другие. И вскоре сей крик перерос в боевую песню, которая звучала как вызов надвигающейся смерти.

      Обе старухи одна за другой пали под ударами топора с проломленными черепами, их лица запестрели красным, точно на них набросили кровавую сетку. Такая же участь постигла и остальных; песнь прерывалась криком и слышно было, как железо глухо врубалось в кость.

      Когда дело было сделано, из груди Чокто вырвался боевой клич шехалисов, и вновь загрохотали барабаны и загудел бубен Цимшиана. Медвежья шкура на его костлявых плечах дрогнула, зазвенела медными пластинами холодной ковки и точно ожила, закружившись в танце.

      Воины по знаку вождя воткнули в землю свои копья и ничком припали к береговой гальке, потом вскочили на ноги и затянули песню. Ноги, затянутые в ноговицы из оленьей кожи и расшитые бисером мокасины, тронулись в танце, поднимая пыль. Пять сотен воинов под монотонный мотив двигались вдоль растянувшихся по скалистому берегу барабор. Они змеей, друг за другом медленно обходили почерневшие от ветра и солнца дощатые дома, сгибая через каждые два шага то одно, то другое колено. А визгливый голос Цимшиана, усиленный сотнями глоток, сотрясал угрюмый берег:

      Громко зовем мы, зовем всё громче:

      – Эй, пробуждайтесь, черные духи, живущие в земле!

      И ты, Мать Касатка!

      Громко зовем мы, зовем всё громче:

      – Эй, откликнитесь, синие духи, живущие в воде!

      И ты, Мать Касатка!

      Громко зовем мы, зовем всё громче:

      – Эй, поднимайтесь, белые духи, живущие в небе!

      …красные духи, пляшущие в огне!

      И ты, Мать Касатка!

      Всё это время женщины, сидящие поодаль у подножия вздыбленных скал, отбивали такт черепашьими трещотками и на высокой ноте хватали припев древней песни:

      Слушайте, черные упорные духи, вот вам работа:

      – Да станут столбы его дома прочнее камня!

      Слушайте, синие проворные духи воды, вот вам работа:

      – Да станет крыша его плотнее китовой шкуры!

      Слушайте, белые, летучие духи, вот вам работа:

      –