Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

* *

      – Ну, как там? – Дьяков пытливо смотрел на десятника, ощупью одергивая кафтан.

      – Да как будто всё слава Богу… Можно ехать… Не угостите табачком, вашбродь?

      – А свой-то уже пожег, никак?

      – Да нет,– глаза Афанасьева хитро заискрились в пучках веселых морщинок.– Чужой-то, он завсегда слаще, Ляксеич. Хоть и с одного огороду.

      – Ох, Константиныч… Жук ты еще тот! – сотник отсыпал из кисета в ладонь казака американского табаку.—Набьешь трубку, дашь пару раз садануть. Не хочу целую.

      Сотник пристально посмотрел на дубраву, потом на обступивших его казаков:

      – Веселей, братцы, живы будем – не помрем. Через пару часов Монтерей.

      Глава 17

      – Только не спрашивайте, Ксавье, как я спал,– хмуро заявил Эль Санто, когда днем встретился с комендантом в трапезной.

      – Почему? – лицо де Хурадо было светлым и радостным: жена умудрилась-таки родить ему сына.

      – «Почему-почему»! Потому что я спал плохо, Ксавье. И, признаюсь, удивлен вашим оптимизмом. Который, кстати, час?

      – Двенадцать, одна минута, ваша светлость.

      Длинные пальцы коменданта защелкнули серебряную крышку часов.

      – У меня отчего-то уверенность, что русские уже на подъезде,– то ли сомневаясь, то ли утверждая, сказал после минутного молчания де Аргуэлло.

      Комендант кивнул в знак согласия и вытер руки салфеткой. После обильной еды и бессонной ночи его крепко брал сон и раздирала зевота.

      – Перестаньте прикрывать рот платком. Вы согласны со мной, что у политики нет сердца, только ум, Ксавье?

      – Да, именно так. Перед вашими словами не устоял бы и святой…

      – Довольно лести. У вас это получается слишком слащаво и не к месту.

      Я вам скажу больше: политическая карьера, на мой взгляд,– это успех убожеств у еще больших убожеств. Вот возьмите хотя бы, к примеру, этих гринго, что гордо величают теперь себя американцами. Развал и бунт, которые они учинили в двенадцатом году! Что это? Я даже не возь-мусь назвать это войной. Революция – та же свистопляска бесноватых фанатиков, что была и во Франции. Да я, дорогой Ксавье, более чем убежден, что любая революция делается не для того, чтобы свалить бремя угнетения, а для того, чтобы переложить его на другие плечи. Нет, я не могу принять выкрики этих выскочек, новоявленных демократов и либералов.

      Ответь мне, кто они? Растерялся? Что ж, я помогу вам, де Хурадо,– продолжал Эль Санто, поднимаясь из-за стола.– Либералы – это наглецы, твердо стоящие обеими ногами на воздухе. Монархия – вот порядок от Бога, при котором судьбами империи вершит один человек, олигархия – это когда болтовни и грызни уже больше, чем дела; а демократия – то, что устроили гринго – это когда не руководит никто. Подумай сам, Ксавье, что могут народу дать те, у кого ветер в кармане? У кого нет ничего и кто хочет этим со всеми поделиться? Знаю я этих крикунов: их желание быть спасителями нации – это жидовская хитрая уловка быть ее правителями, и не больше!