Женевьева спасает Париж. Книга первая. Екатерина Нигматулина

девочке так, как когда-то, снимая шляпу, кланялись, выставляя вперед ногу, мушкетеры, про которых Женевьева читала в книжках. Оба посмотрели друг на друга и рассмеялись. Это был их секретный ритуал уже много лет.

      – Отлично, мадемуазель. Ты, вероятно, скучала в этой глуши? Что там интересного кроме коров да кислых яблок?

      – Яблоки там очень, между прочим, сладкие, – немного обиделась девочка. – Можно мне сегодня корабль с красными парусами, пожалуйста? – протянула она месье Бредото две монеты по два евро.

      – Ты всегда выбираешь самые правильные парусники, Женевьева, или они тебя выбирают, – подмигнул ей красавец, доставая с верхней полки своей тележки на колесах деревянный корабль и длинную удочку. – Отличного плавания! У тебя ровно тридцать минут, – сказал месье Бредото, записывая на листке бумаги какие-то цифры, потом помедлил, посмотрел на жирную утку медного цвета, подошедшую к его киоску и что-то крякнувшую, и поднял глаза на Женевьеву. – Нет, – задумчиво произнес он. – Сегодня у тебя ровно тридцать три минуты, тебе же уже тринадцать, если я не ошибаюсь. Ты переходишь в разряд почетных пенсионеров парусного спорта Люксембургского сада, – шепнул он и опять что-то нацарапал. – Вот и Коко мне об этом напоминает, – кивнул он на утку.

      Утку действительно звали Коко, и месье Бредото, по его собственному выражению, «ее приручил». Как бы нелепо ни звучал глагол «приручить» в отношении утки, это была чистая правда. Она постоянно ходила вокруг тележки с корабликами, требовала от месье Бредото завтрак, обед и ужин в виде свежего хлеба и даже однажды привела ему всех своих утят, которых вывела где-то в саду.

      Женевьева улыбнулась, поблагодарила торговца корабликами и побежала скорее к пруду. Она уже давно была здесь самая старшая, если не считать каких-нибудь старичков, которые каждые выходные приходили с огромными старинными фрегатами музейной ценности, вызывая вздохи восхищения у гуляющих вокруг.

      Женевьева поискала глазами Розу. Та сидела, закрыв глаза, на лавочке и загорала, забыв о необходимости освежить знания о художниках, понадеявшись, видимо, что ее уверенно пышный бюст сойдет за достаточный аргумент в борьбе с импрессионизмом. Начинались тридцать минут в день, которые принадлежали только ей одной.

      Женевьева не знала, что ей нравится в этом незамысловатом процессе тыканья палкой по деревянному кораблю и надежде, что он не застрянет случайно в том месте, откуда его не достать никому, кроме ворчащих уток. У нее, правда, корабли не застревали почти никогда. Частенько парусники детей сталкивались, переворачивались, уплывали из зоны досягаемости, в то время как парусник Женевьевы лениво и будто безвольно зависал где-то посередине, возле тяжелой мраморной чаши, которую держали уже много лет трое застывших каменных статуи детей разной степени белизны. Женевьеве казалось, что кто-то еще принимал за него решение, куда ему плыть или не плыть, поэтому бесполезно