Товарищ. Повесть из школьной жизни. Николай Позняков

что будет-то… Цыплят-то ведь по осени считают… Посмотрим!.. А с чего кичится? Что у неё нос-то совком, так она и кичится… Знаем!.. Тоже начнёт по-своему, по-хранцузскому: хон, хон! мон, мон! сье, сье!.. мусье да мусье… Вот ещё поглядим, что будет… Как бы ещё самоё со двора не погнали… Тогда послушаем, как запоёшь…

      Няня отлично знала, что Павел Иваныч никого не прогонял со двора. Но она была недовольна, что её отстраняли и сбавляли её власть, – так была недовольна и обижена этим, что долго ещё дулась на «мадаму», хотя уж не смела больше грубить ей и даже идти наперекор. Но прошли годы, и Акулина Степановна мало-помалу свыклась и смирилась, – тем более что она дурного слова никогда от Madame Mélinnet не слышала. Да и питомец её, Боря, любил её по-прежнему, относился к ней даже лучше прежнего: если раньше он ей зачастую грубил, сердился и топал на неё ногами, то теперь его обхождение со старою няней стало ровным и мягким.

      Такая перемена произошла в нём, конечно, не сразу. И произошла она, благодаря, главным образом, Madame Mélinnet. Минуты грусти, когда она плакала и делала какие-то неясные намёки на своё прошлое, когда картины русской природы напоминали ей виды её родины и загоняли в её сердце тоску о прожитом детстве, о далёкой молодости, – такие минуты случались у Madame Mélinnet хотя и часто, но ненадолго: очевидно, она скоро утешалась мыслью, что живёт она у добрых людей и что, не будь Булановых, она не знала бы, куда ей деться.

      Вообще же, характер Madame Mélinnet был замечательно ровный: ко всем она была приветлива, добродушна, постоянно и одинаково добра; настроение духа её было всегда весёлое, но и весёлость её была ровная, словно знающая себе меру, – это была только весёлость, но не веселье. Немудрено, что, видя пред собой ежедневно, в течение нескольких лет, человека, который ни разу не вспылил, не вышел из себя, никому не сказал хотя бы только колкого слова, – Боря и сам незаметно для себя самого приобрёл ту же ровность характера, сделался добрым, уступчивым, приветливым.

      Всё это, конечно, видели Борины родители. Они высоко уважали и ценили Madame Mélinnet. Их отношения к ней были точно как к родной. Недаром Павел Иваныч часто называл её ma tante13.

      Действительно, она жила у них в доме точно старая и любимая тётенька. Случалось, что с нею пошучивали, но шутки эти всегда были самые добродушные и потому ничуть необидные. Вот подают за обедом гречневую кашу. Лежит она на широком блюде рассыпчатою горой. Подносят её Павлу Иванычу. Он берёт ложку, подставляет свою тарелку к блюду и прямо через край его ссыпает на неё кашу, так что у него на тарелке образуется также порядочная горка.

      Madame Mélinnet в удивлении. Всплеснув руками, она восклицает:

      – Sapristi, Monsieur Boulanoff! Comment pourrez vous manger tout celà14?

      – Крестись, крестись, француз! А кашу-то я всё-таки съем, – говорит Павел Иваныч себе под нос.

      Все хохочут. Не смеётся одна только Madame Mélinnet: она ни слова не знает по-русски, не поняла она и того, что только что сказал Павел Иваныч. В удивлении она спрашивает, чему все смеются. Ей объясняют, –

13

Моя тетя (фр.)

14

Черт возьми, месье Буланов! Как вы можете съесть все это? (фр.)