Жизнь волшебника. Александр Гордеев

расчётливо подкрашенными карими глазами как на какой-то доисторический экспонат. . И

      тут Романа бьёт немым, замораживающим внутренним громом! Он наполовину отстраняется от

      неё, чётко видя тоненькие волоски над верхней губой, что мило и отвратительно одновременно.

      – Но ведь ты же сама… – лепечет он, словно в ней же пытаясь найти поддержку.

      Но всё это уже ни к чему. Это от беспомощности. Оказывается, крайний стыд похож на ужас.

      Покачиваясь от пережитого и переживаемого, Роман уходит на кухню и плюхается там на стул

      перед своей постелью. У изголовья на полу светится настольная лампа: видимо, для того, чтобы он

      почитал. Книга, взятая с полки, так и остаётся в левой руке, а палец всё ещё служит закладкой на

      неувиденной странице. Книга называется «Теория музыки». Это Серёгин учебник, зацепившийся за

      руку, как некий капкан. Здесь вообще всё Серёгино. И вся эта картина в целом может называться

      «Иуда на кухне своего лучшего друга». Пусть ничего не произошло, но предательство свершилось.

      «Как же легко и просто эта стерва, какой свет не видел, взяла и вывернула меня наизнанку. На,

      мол, взгляни какой ты на самом деле, вот тебе пасьянс: видишь, на сколько карт не сходишься…

      Вот тебе, дружок, и психология! Но, с другой стороны, не дай Бог, если б она уступила! Так что на

      неё молиться надо». И что сказать теперь Серёге? То, что жена его обманула тем памятным

      романтическим вечерком? А после о том, как эта информация добыта? Господи, шёл ведь для

      того, чтобы покаяться, да ещё больше нагрешил, Хотел облегчить душу, да начудил ещё сильнее.

      Не устояв перед соблазном, загрузил теперь себя ещё и грехом предательства!

      67

      Однако делать нечего – если он не ляжет, она не заснёт, боясь его. Хотя чего бояться таким, как

      она? Теперь в её душе литавры звенят и визгливые инструменты торжественный марш играют.

      Захохочи она вдруг сейчас каким-нибудь дьявольским хохотом и это не удивит. Ещё бы не

      потешаться: грязная грязного в грязи искупала! Ох, как много узнал он о ней за этот вечер. Была

      совсем далека и вдруг резко придвинулась, оказавшись такой… Впечатление о ней всегда было

      гладким, как её причёсанные волосы с блестящим отливом, и вдруг провал, яма…

      Роман раздевается, ложится, гасит лампу. Кладёт голову на подушку, нагретую лапочкой. Но

      какой уж тут сон! Он насильно заставляет себя расслабиться, на чем-нибудь сосредоточиться: на

      мягком урчании холодильника в ногах, на собственном дыхании. А в голове написаны какие-то

      странные слова «на одном нотном стане можно записать две самостоятельных мелодии…» Что это

      такое? Так это единственная строчка, которую он бесконечно читал в книге Серёги, пока его жена

      плескалась в душе. Его взгляд, подпираемый тёмным ожиданием, так долго был упёрт в это

      предложение, что отыщи его сейчас в книге и предложение окажется чёрным, обугленным…

      Наконец