Жизнь волшебника. Александр Гордеев

тихо

      сползает вниз с книгой в руке, оставив палец вместо закладки.

      Карты, оказывается, нужно раскладывать широко, и ей приходится ползать на коленях по

      мягкому паласу, так что в глубоком вырезе рубашки уже без всякого просвечивания видны не

      только обе её груди с яркими коричневыми сосками, но даже живот и ноги. Она как ни в чём не

      бывало рассказывает что-то о картах, о том, что именно там должно сходиться, но в голове Романа

      66

      уже не сходится ничего. Ситуация кажется настолько нереальной, что он и сам-то как будто

      находится вне её: висит где-то под потолком и наблюдает сразу за обоими действующими лицами

      этой не то комедии, не то трагедии. И куда же это его несёт? Не должно его к ней тянуть! Не

      должно, потому что ему ненавидеть её надо. Так он, вроде бы, и ненавидит. Ненавидит, но

      оставаться равнодушным к ней как к женщине не может. Тем более, что она, кажется, и сама не

      хочет его равнодушия. Конечно, тут продолжается всё тот же торг – покупка его молчания. А может

      быть, торг задуман и вовсе с большим допуском – позволить всё, а потом резко оттолкнуть. Что ж…

      Пусть. Хотя, конечно, поступает она подло. Ведь она же предает Серёгу. Конечно, предаёт. «А я? И

      я предаю. Но меньше… Первой предаёт она, становясь этим предательством недостойной Серёги.

      А уж я-то хочу её недостойную, уже вроде как не принадлежащую Серёге пред небесами. Да, к ней

      можно относиться лишь вот так низко, как я к ней и отношусь… И потом она узнает об этом… Я ей

      всё потом выскажу».

      Конечно, в путаном клубке его мыслей сплошные натяжки, но в целом-то, в целом разве всё это

      не убедительно? Сейчас, когда перед глазами качается голая, лишь условно прикрытая грудь,

      главное – не трезветь. Все это дойдёт потом, потом, после. Пусть даже тогда будет поздно и

      придётся раскаяться. Хорошо, он согласен на раскаяние и на ненависть себя самого. Да, он умеет

      думать наперёд и наперёд согласен ненавидеть себя. Потому что таких, как Элина, у него ещё не

      было. Серёга говорил, что за ней, за еврейкой, глубокая культура. Может быть. Наверное, потому-

      то в «Пыльных сетях» он таких не встречал и на объявление «молодому, одинокому человеку

      требуется квартира» такие не откликаются.

      С трудом осмелившись, Роман, наконец, опускает свою ладонь на её пальцы, замечая, как его

      трясёт: никогда ещё их дружеская отстранённость и разговоры за чаем, по-забайкальски белёным

      молоком, не нарушались даже мимолетным, случайным прикосновением. А теперь он касается её.

      Касается жены друга! Однако о друге сейчас лучше не помнить…

      Элина не сразу, а медленно и сосредоточенно высвобождает кисть руки, покорно и беспомощно

      смотрит тёмными глазами (так она что же, и ресницы в ванной подкрасила!?). Потом, поднявшись,

      идёт к дивану и совсем беззвучно опускается под одеяло. Он всё ещё отстало сидит, а она уже

      лежит, сосредоточенно глядя в пустоту потолка. Роман шагает