Жизнь волшебника. Александр Гордеев

за ситцевой светленькой

      занавеской и любуешься игрой пламени на белёных, тогда ещё нештукатуреных бревенчатых

      стенах. И слышишь запах лепёшек, которые мама тут же, под большим языком пламени, гнутым

      потоком улетающим в трубу, печёт из кислого хлебного теста в чугунной сковородке. Для того,

      чтобы кислые лепёшки не поднимались на жару, она тычет их кончиком ножа, и эти штришки

      похожи потом на какой-то специальный рисунок, на изображение быстро летящих капель дождя.

      Лепёшки, подсохшие на краях, вздутые кое-где коричневыми пузырями, похрумкивают на зубах, и

      как вкусны они с молоком! Как не хватает теперь этих лепёшек не столько для пищи, сколько для

      полноты самого бытия. И вообще, как недостаёт теперь в селе прежнего душевного уюта. Ведь

      если этот уют приглушается в каждом доме, то меньше его становится и во всём селе, во всей

      стране даже, наверное. Отец страдает от этого болезненно. Иногда, покипятившись и поругавшись,

      он спохватывается:

      – И чего это я, дурак, завожусь, чего дёргаюсь? Жил бы в своё удовольствие, как Матвей.

      Что ж, это тоже вариант. Сосед Матвей Матвеев, или просто Мотя-Мотя, ещё

      несовершеннолетним стрелял из дробовика в одного старшеклассника, который издевался над

      ним. Слава Богу, не убил, но в колонию загремел, а там – пошло-поехало, и для того, чтобы

      образумиться, Матвею потребовалось суммарно восемь судимостей и семнадцать лет тюрьмы. На

      Катерине он женился во время третьей краткой свободы, и Катерина потом только то и делала, что

      ждала, встречала, а потом снова провожала Матвея на его странную отработку очередного куска

      35

      свободы. Теперь из-за здоровья, подорванного такой рваной судьбой, Матвей избегает всякой

      физической работы: работает либо сторожем, либо кочегаром. В селе Матвей имеет две славы: как

      самый заядлый и удачливый рыбак и как фанатичный мотоциклист. Говорят, что его «Урал»

      заводится с одного взгляда на рычаг. Ну, конечно же, это враньё: на самом деле этот рычаг всё же

      требуется чуть-чуть ткнуть ногой. И тогда двигатель начинает ровно, спокойно и почти по

      голубиному ворковать. Впрочем, этот «голубок» воркует не всегда. Всё зависит от кого и как

      уезжает Матвей. Бывает так, что сам-то он уходит вроде бы спокойным, а его мотоцикл, отъезжая,

      вдруг взревёт глухим, утробным рыком. Вряд ли знаменитый лермонтовский Казбич так любил

      своего коня, как Мотя-Мотя обожает свой мотоцикл, и потому прозвище «Мотя-Мотя» – имеет,

      пожалуй, и эту добавочную, можно сказать, «мототень». Приезжая к кому-нибудь в холодную

      погоду, Матвей никогда не засиживается настолько, чтобы остудить мотор: дополнительно

      подсасывать бензин и более раза дотрагиваться ногой до рычага – ниже его достоинства.

      Однажды, видя, как Матвей выгоняет мотоцикл на улицу, чтобы ехать куда-то, Роман

      спрашивает о странных пятнах на трубах мотоцикла.

      – Так