Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

живопись. Вот знаменательная фраза из «Отцов и детей» Тургенева. «Павел Петрович дошел до конца сада и тоже задумался, и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных, темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд». Нынешний писатель поставил бы здесь жирную точку или многозначительное многоточие. Тургенев не удержался: «Он не был романтиком, и не умела мечтать его щегольски сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа». Это была дань времени: надо было разъяснять. Современному просвещенному читателю и без того уже все ясно: глаза, которые не отражают ничего, кроме света звезд, пустые глаза, как бы прекрасны они ни были.

      Перед нами типичный назваз. Со всеми его слабостями и… силой. Да, современный писатель остановился бы. Но сумел ли бы он так здорово определить: щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа? Остановиться могут многие, но кто из них способен вот так, одной фразой, схватить самую суть? Но вот представляя Базарова, Тургенев дает лишь портрет. Ни слова от автора и в дальнейшем тоже уже ни малейшей попытки прямой характеристики. Но чем второстепеннее герой, тем соответственно пышнее цветет описательность. И скажем, мимоходная фигура Матвея Ильича Колязина уже сплошь состоит из обнаженных авторских характеристик. И это было естественно: ведь описательный метод позволяет пусть менее художественно, зато гораздо экономнее положить ту или иную фигуру на бумагу.

      Стремление только изображать, боязнь бить прямой наводкой наложило своеобразный отпечаток на импрессионистскую прозу. В частности это заметно в резком увеличении диалогов, «между» которыми так часто прячется вожделенный подтекст. Восторжествует ли импрессионизм, станет ли всеобъемлющим? Вряд ли. Новое направление давно уже вылезло из пеленок, ему уже далеко за пятьдесят, а в литературе оно занимает хотя и почетное, но не ведущее место. Но может, мы недооцениваем потенциальные силы этого течения? Может, внешняя инфантильность это именно то, что нужно торопливому и мудреному двадцатому веку? С ответом подождем, не наша это забота и не нашего разумения дело.

      Хемингуэй очень рано осознал слабости описательного стиля. Роллан озарял назваз духом, юношески велеречивой порывистостью, Фейхтвангер – раздумчивым историзмом, серьезностью эрудита. Но Хемингуэю, этому полнокровному жизнелюбу, экстаз, равно как и прохладная рассудительность, были не подвластны. И если бы он попытался опереться на них, это неминуемо обернулось бы поражением. Ведь первая и огромная трудность, с которой сталкивается художник, это выбор формы. Есть тема. Есть идея (если, конечно, она есть), а вот что такое форма, этого вначале не знает никто. Она глядит пустыми белками с чистых листов. Какой она будет? Во что отольется содержание, как отобразить, как изложить свое видение, свое миропонимание – вот неизбывная забота писателя. И – повторимся – из двух вопросов: что и как, для него поначалу гораздо острее второй. Потому что если