Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

Шолом Алейхема, найти один великолепный рассказ и начать: я сижу голодный в холодной комнате и склоняю: именительный: вкусный белый хлеб, родительный: вкусного белого хлеба… И уж после этого переходить к Томасу Хадсону. Или наоборот – это уж кому как понравится.

      Почему же так раздражающе долго смакует папа еду да питье? Не в том пафос, что пьют, а в том, как это делают. С подтекстом – показать, что глушат, мол, будто рыбу толом, мировую скорбь. Раньше тоже ведь пили да ели – не откидывали. Раньше, во времена упадка древней Греции, были даже специальные поэты-гастрономы. Но настоящие писатели о яствах сообщали между делом. Не то чтобы стыдились – не считали нужным. Было что поважнее сказать людям. Но служение факту требует. Да и удовольствие к тому же.

      Чехов говорил, что писать нужно с холодным сердцем. Не поддаваясь пристрастиям. Так, чтобы читатель сам, без авторских подсказок приходил к в ы в о д а м. «Когда я пишу… – однажды заметил он, – я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам». Не ссылаясь на первоисточники, Хемингуэй повторял эти правила пространно и многократно. Но следовал ли он им? Это мы рассмотрим позднее, а пока что распахните окно в мир Чехова. Озорной и печальный, светлый и пасмурный. И куда ни посмотришь – люди, люди… Сотни. Женщины, старики, дети, мужчины, девицы, собаки, чиновники, эх, да что там!.. был ли кто-нибудь, кто бы так полно населил свои книги современниками. Изо всех слоев. И каждый живет, движется, говорит так, как может и должен говорить только он, и никто другой.

      Мир Хемингуэя. Ландшафты, города, страны, бары и одинокие путники-стоики. Пойдешь с кем-нибудь и «всю дорогу» думаешь: да кто же ты, черт тебя побери, есть? Где же мы с тобой встречались? И всё так ровно – смеются они или плачут, ругаются или признаются в любви, всё и всегда на одной ноте. Без всплеска. Без срыва. Да, милый, нет, милый. Это любовь. И те же интонации для клокотания злобы. А если надо усилить, есть такие слова: к матери… к черту… сукин сын… шлюха… стерва… И если заменить их любыми описательными, неокрашенными никаким чувством словами, ничего не изменится, потому что кардиограмма у них ровная, как заводской гудок. Ну, давайте, к примеру, переиначим подонков в добрых пастырей: «Теперь ведь нами правят достойные. Те, которые остаются на дне золотого лотка, куда старатели накидали песку. А помещение еще не проветрено, и на разбитом рояле висит замок-любитель». И что изменилось?

      Можно бы сшить лоскутное одеяло из внутренних монологов всех героев, и сам автор, наверное, не разобрал бы, где из них Морган, а где Старик и Мальчик. И все же Хемингуэй выражал все человеческие чувства и выражал художественно верно, без фальши.

      «Образцом великого мастера в живописи, – сообщает Грибанов, – для Хемингуэя был Гойя. Говоря о нем, Хемингуэй невольно употребляет те же слова, которыми он не раз характеризовал