Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

мне прибираться надобно да идти в энти самые….» – «В Очемчиры?» – «Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали…» – «Да разве ты сможешь идти?» – «А богородица-то на что? Пособит…»

      «Индейский поселок» имеет две концовки, два поворота. Одна – в стиле О*Генри: муж роженицы, не выдержав ее стенаний, тихо перерезал себе горло. Как говорил ремарковский бармен Вилли: «Крепко!.. Крепко!..» Хемингуэевский поворот звучит иначе. «Они сидели в лодке, Ник – на корме, отец – на веслах. Солнце вставало над холмами. Плеснулся окунь, и по воде пошли круги. Ник опустил руку в воду, В резком холоде утра вода казалась теплой. В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет».

      Хорошо, очень хорошо, но опять – он, главное – он.

      «Когда я воротился, то увидал, что она идет, шатаясь и вытянув вперед руку, от моря, юбка ее по пояс мокра, а лицо зарумянилось немножко и точно светится изнутри. Помог ей дойти до костра, удивленно думая: «Эка силища звериная!..» – «Как-то он поживет? – вздохнув, сказала она, оглядывая меня. – Помог ты мне – спасибо… а хорошо ли это для него и – не знаю уж…» Потом стала подниматься. «Неужто – идешь?» – «Иду» – «Ой, мать, гляди!» – «А богородица-то? Дай-ка мне его!»… Однажды, остановясь, она сказала: «Господи, боженька! Хорошо-то как, хорошо. И так бы все шла, все бы шла до самого аж краю света, а он бы, сынок, рос да все рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя…»

      Вот так они – Горький и Хемингуэй – приняли роды. Так создали. «Рождение человека» было и останется одним из самых гуманных рассказов, «Индейский поселок» – так, зарисовкой.

      Каждый, кто бы ни рассуждал о Хемингуэе, неизменно подчеркивает, что он стремился писать простую, честную прозу, без всяких фокусов и шарлатанства, без всяких ухищрений. Это его слова.

      Здесь тоже надобно соотнестись с классиками. В сравнении с многими современниками Хемингуэй действительно выглядел ясным, простым. Но мы знаем иные образцы. Классической по своей ясности и простоте считается проза Пушкина, Лермонтова, Чехова, Мериме, Мопассана. Можно бы сюда отнести Тургенева, Флобера и еще многих. Но мы берем бесспорное, самое прозрачное. На этом фоне проза Хемингуэя выглядит и непростой, и ухищренной, со многими фокусами и даже хорошо спрятанным шарлатанством. Но для своего времени, при своем желании прижизненно обскакать классиков он и впрямь писал просто.

      Как все четко, кратко у Пушкина, Лермонтова. И как тягуче, повторно, спиралеобразно у Хемингуэя. Толстой тоже любил периоды, иной раз на полторы страницы, но там вас подхватывает тот внутренний напор, который отличает движение могучего потока. Из-за отсутствия страстности, накала проза Хемингуэя порой становилась дряблой, и это приводило к несварению фактов. Отсюда же – его сравнения. Кашкин пишет, что «обдуманное закрепление фактов должно, по мысли Хемингуэя, вызывать определенные