Портреты. Михаил Иосифович Черкасский

с животными все ясно, но как быть с теми, кто еще не «переселился»?

      Люди

      «Эта всепобеждающая вера в человека».

З. Маянц

      «Хемингуэй глубоко человечен».

И. Кашкин

      Нас уверяют. В истории литературы, наверно, не так уж много было случаев, чтобы писатель, пересаженный на чужую почву, так буйно расцвел, как Хемингуэй в нашей стране. Перед нами феномен, равный которому трудновато припомнить. В те годы появилась забавная прибаутка: «К литературе вкус имея, купил я том Хемингуэя. Прочел Хемингуэя я – не понял ни Хемингуя». Что ж, читатели делятся на любящих и не любящих, критика едина и неделима, как николаевская Россия. Подобно сказочным силачам толкователи Хемингуэя выжимают воду из камня. Да не воду – свои святые слезы любви к ближнему, трагизм и мировую скорбь. До чего можно допониматься «думая о Хемингуэе», показывает Симонов, мол, книгами своими и прямыми утверждениями писатель всегда и везде утверждал, что его герой «один сражается против всех». Симонов свято верит, что Хемингуэй близок нам «этим своим постоянным вызовом индивидуализму – мнимой красоте и мнимой гордости человеческого достоинства». Вызов налицо. Только не индивидуализму, а всему «остальному» человечеству.

      Заушательская любовь критиков лишь вредит писателю. Мы ведь помним слова, что лучший способ отпраздновать юбилей – это вскрыть недочеты.

      Единственный, кто позволял себе подобие критики, был Иван Кашкин. Разумеется, ошибался, верноподданнически приседал, иногда судил метко – обычное дело. В общем, поклонялся, но плоскостным богомазом не был, клал тени и свет – временами выходило объемно. При всей своей любви к автору методу «взахлеб» был достаточно чужд. К сожалению, спорить придется и с ним. Например, вот с этим: «В стоическое, трагичное и безнадежное одиночество то и дело врываются у Хемингуэя гуманные нотки веры в людей и уважения к человеку, будь то спутник боксера – негр или переступивший закон Гарри Морган, или толстуха Алиса (в рассказе „Свет мира“), которая…»

      Остановимся и прочтем. Рассказ небольшой. Если же отстегнуть начало (оно явно по ошибке пришпилено от чего-то другого), то останется еще меньше. Двое – автор и Том, забрели в незнакомом городе на станцию. Там «сидели пять шлюх… шестеро белых мужчин и три индейца». Все они ждут поезда, судачат. «Одна из шлюх громко захохотала. Я никогда не видел такой толстой шлюхи и вообще такой толстой женщины… Рядом с ней сидели еще две, тоже очень толстые, но эта, наверно, весила пудов десять… Остальные две были самые обыкновенные шлюхи, с крашенными пергидролем волосами… Толстая шлюха опять захохотала и вся затряслась… „Можете звать меня Алисой“, – сказала толстая шлюха и снова затряслась».

      Такова экспозиция. Полстранички беседы. Упоминание о городе Кадильяке. «Стив Кетчел жил в Кадильяке», – сказал до сих пор молчавший лесоруб. «Стив Кетчел, –