Студенты. Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.

      – Не я начал, ты…

      – Еще бы… Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.

      – Ну, уж тебе я не подражаю.

      – Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?

      – Как хочешь.

      – Так мил и великодушен… comme une vache espagnole…[21]

      – А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.

      – Ты сегодня в ударе.

      – А ты нет.

      – При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.

      – Ах, как смешно, – пожалуйста, пощекочи меня.

      – Мой друг, стыдно…

      – С тобой мне ничего не стыдно, – покраснел Карташев.

      Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.

      – Ты груб, как солдатское сукно.

      – Я тебя серьезно прошу, – вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, – прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.

      – Обиделся наконец, – фыркнул Шацкий.

      – Пристал, как оса.

      – Ну, бог с тобой, – мир…

      Карташев нехотя протянул свою руку.

      – Ну, Артюша, миленький… А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился… Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово – и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать…

      Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!

      – Твоя, – сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.

      – Тише, – ответил Карташев, вспыхнув до ушей.

      Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.

      – Видел! – вскрикнул Шацкий.

      – Тише, нас выведут…

      Карташев замер от восторга.

      В антракте Шацкий спросил:

      – Кстати, знаешь, что ей сорок лет?

      – Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше…

      – Это легко сделать: подожди двадцать лет.

      – Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив – это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…

      – О-го!.. одним

21

как испанская корова… (франц.)