Лекарство от меланхолии (сборник). Рэй Брэдбери

все благополучно, правда?

      – Да… да…

      – Она ведь не упала?

      – Нет, нет, она цела и невредима. Боб цел и невредим, все благополучно.

      Они наконец разняли руки. Он провел ладонью по лицу, посмотрел на свои мокрые пальцы.

      – Черт меня побери, – сказал он. – Черт меня побери.

      Они смотрели еще пять минут, потом еще десять, пока темную глубину зрачков и мозга не стали больно жечь миллионы крупинок огненной соли. Пришлось закрыть глаза.

      – Что ж, – сказала она, – пойдем в дом.

      Он не двинулся с места. Только рука сама собой протянулась и нащупала рычаг косилки. И, заметив, что держит рычаг, он сказал:

      – Осталось еще немножко скосить…

      – Так ведь ничего не видно.

      – Увижу, – сказал он. – Надо же мне кончить. А после, перед самым сном, посидим немного на веранде.

      Он помог жене оттащить на веранду качалки, усадил ее, вернулся на лужайку и снова взялся за косилку. Косилка. Колесо в колесе. Нехитрая машина, берешься обеими руками за рычаг и ведешь ее вперед, колеса вертятся, стрекочут, а ты шагаешь сзади и спокойно раздумываешь о своем. Шум, треск, а над всем этим – покой и тишина. Кружение колеса – и неслышная поступь раздумья.

      «Мне миллионы лет от роду, – сказал он себе. – Я родился минуту назад. Я ростом в дюйм, нет, в десять тысяч миль. Я опускаю глаза и не могу разглядеть своих ног, они слишком далеко внизу».

      Он вел косилку по газону. Срезанная трава брызгала из-под ножей и мягко падала вокруг; он вдыхал ее свежесть, упивался ею и чувствовал – не его одного, но все человечество наконец-то омывает животворный родник вечной молодости. И, омытый этими живительными водами, он снова вспомнил песенку про колеса, про веру и про милость Божию там, высоко в небе, среди миллионов неподвижных звезд, куда вторглась одна-единственная, дерзкая, и летит, и ее уже не остановить.

      Потом он скосил оставшуюся траву.

      Чудесный костюм цвета сливочного мороженого[6]

      На город опускались летние сумерки. Из дверей бильярдной, где мягко постукивали шары, вышли трое молодых мексиканцев подышать теплым вечерним воздухом, а заодно поглядеть на мир. Они то лениво переговаривались, то молча смотрели, как по горячему асфальту, словно черные пантеры, скользят лимузины или, разбрасывая громы и молнии, как грозовая туча, проносятся трамваи, затихая вдали.

      – Эх, – вздохнул Мартинес, самый молодой и самый печальный из троих. – Чудесный вечер, а, ребята? Чудесный…

      Ему казалось, что в этот вечер мир то приближается к нему, то снова отдаляется. Снующие мимо прохожие вдруг оказывались словно на противоположном тротуаре, а дома, стоящие на расстоянии пяти миль, вдруг низко склонялись над ним. Но чаще люди, машины, дома были где-то по ту сторону невидимого барьера и были недосягаемы. В этот жаркий летний вечер лицо юного Мартинеса застыло, словно скованное морозом.

      – В такие вечера хорошо мечтать… мечтать о многом…

      – Мечтать! –

6

Перевод Т. Шинкарь