Под тенью кипариса. Давид Мюллер

делаю вид, что ничего не случилось?

      Он кивнул. Медленно, будто принимая правила игры, в которую не хочет играть.

      Она вышла, хлопнула дверью и направилась в сторону монастыря, не оглядываясь.

      Он не уехал сразу. Только когда она зашла в монастырские ворота, и тяжёлая деревянная дверь медленно захлопнулась за её спиной, он позволил себе выдохнуть. Не резко – как будто сдерживал это с утра. Рука ещё оставалась на руле, но взгляд был уже не на дороге.

      Машина стояла несколько секунд. Будто что-то внутри него догоняло ту фразу, которую он так и не сказал. Потом он повернул ключ в замке зажигания – и только тогда мотор снова ожил. Но уезжал он медленно, будто оставлял что-то за этими стенами, чего сам ещё не понимал.

      ***

      В храме было всё так же тихо. Воздух стоял прохладный, впитавший в себя запах известки, старой каменной пыли и еле уловимого ладана, будто память о чьей-то молитве, давно не произнесённой вслух.

      Надя прошла в свой сектор – B2. Фреска, как всегда, молчала. Но в этом молчании что-то изменилось. Оно стало… личным. Как будто за прошедшую ночь оно тоже что-то поняло. Или решило.

      Надя достала инструменты: лампу, мягкие кисти, шприцы с раствором, перчатки. Всё делала автоматически, по выработанному ритуалу, как будто повторяла не просто профессиональные шаги – а древний обряд.

      Она встала напротив стены. Сделала вдох. И начала.

      Слой за слоем.

      Старая краска, годами слившаяся с основой, поддавалась с неохотой. Надя работала медленно, как всегда – с тем вниманием, которое больше похоже на бережность. Она чувствовала, как кисть буквально скользит по дыханию времени. Каждый мазок – как прикосновение к чьей-то судьбе.

      Сначала проступил лоб. Высокий, почти идеальной формы. Потом – линия брови. Изогнутая, тонкая, с лёгким движением вверх, будто девушка на фреске чем-то удивлена. Или тревожна. Затем – глаз. Тот самый, который Надя уже видела. Но теперь рядом с ним – второй. Такой же глубокий, тёмный, но с другой интонацией. Первый – насторожен. Второй – печален.

      Вместе они создавали ощущение, будто она смотрит не на изображение, а на живую женщину. С живой болью.

      Надя задержала дыхание. Подняла голову от фрески и сделала шаг назад. Сердце колотилось так, как будто её застали за чем-то сокровенным. Не за реставрацией – за подглядыванием.

      Она снова вернулась к работе. Щётка, раствор, ватная палочка.

      Щека. Потом губы. Тонкие, с лёгким изгибом, будто девушка хотела что-то сказать – но не сказала.

      Кто ты?

      Этот вопрос начал звучать внутри Нади с каждым новым сантиметром открытого лица. Кто изобразил тебя? Почему? Почему здесь? Почему ты не похожа на других? Твоё лицо слишком живое. Оно не "святое" в иконописном смысле. Оно – земное. Тёплое. Настоящее.

      И вдруг – под правой рукой девушки, едва различимая под слоем потемневшей штукатурки, проступила надпись. Тонкая, выведенная мелким, почти каллиграфическим почерком. Буквы… незнакомые. Не кириллица. Не латиница.

      Надя замерла.

      Подошла ближе. Щёлкнула фонариком, направила свет под углом. Буквы стали чётче.

      Грузинский?

      Она