Своя. Роджер

"Машка" пряталась глубже. Ее лепестки уже коснулись его груди, когда он начал копать.

      – "Ну вот, познакомились…"

      Губы потрескались, когда он улыбнулся.

      Солнце стояло в зените, превращая минное поле в раскаленную сковороду. Воздух дрожал над землей, искажая очертания бугорков, под которыми прятались «Машки». Они не походили на грозные металлические мины из учебников – эти были легкими, почти невесомыми, сделанными из матового пластика, который не отсвечивал на солнце и не реагировал на миноискатели.

      П. прижался к земле, чувствуя, как горячая глина обжигает кожу сквозь ткань. Его пальцы, покрытые слоем засохшей грязи, медленно скользили по земле, читая ее поверхность, как слепой читает брайлевский шрифт.

      Первый бугорок поддался легко. Пластиковый корпус «Машки» был теплым, почти живым на ощупь. Он очищал мину от земли с хирургической точностью, обнажая ее гладкие бока. В отличие от металлических сестер, эта не гудела угрожающе при прикосновении. Она молчала, как спящая змея, готовая ужалить в любой момент.

      Где-то вдалеке послышался смех – патруль курил, не подозревая, что в сотне метров от них человек ведет свою тихую войну с пластиковыми убийцами.

      П. вытащил мину и отложил в сторону. Его движения были отработаны до автоматизма: найти, выкопать, обезвредить. Он пополз дальше, оставляя за собой узкий коридор безопасности. Каждый сантиметр давался ценой титанических усилий. Тело горело от усталости, но разум оставался ясным, как никогда.

      «Машки» продолжали попадаться одна за другой. Их пластиковые корпуса были покрыты тонким слоем конденсата – ночная прохлада встречалась с дневной жарой, создавая на поверхности смертоносных игрушек мелкие капли, похожие на слезы.

      Последние лучи солнца, словно окровавленные пальцы, цеплялись за горизонт, когда П. выполз на край минного поля. Его руки дрожали от напряжения, ногти были обломаны и забиты землей, а в уголках губ засохла горькая солевая корка. Три предохранительных чеки звенели в кармане, как победные медали.

      Он перевернулся на спину. Небо пылало багровым пожаром, окрашивая его лицо в цвет свежего рубца. Где-то там, в этой багровой вышине, уже мерцали первые звезды – холодные, равнодушные.

      Улыбка медленно сползла с его лица, как последний солнечный луч перед ненастьем – сначала дрогнули уголки губ, затем потух блеск в глазах, и наконец всё выражение стало тяжелым, будто покрытым пеплом. Тень легла на черты, застывшие теперь в безжизненной строгости. Точно так же, как угасает свет на горизонте, не оставляя после себя ни тепла, ни надежды, – только холодные сумерки и предчувствие ночи.

День седьмой.

      Голод был теперь чем-то большим, чем просто пустота в желудке, чем спазмы под ребрами. Голод стал его вечным спутником, неотъемлемой частью самого существа, вторым "я", которое поселилось внутри и не собиралось уходить.