Житейная история. Колымеевы. Андрей Антипин

– теперь сам чёрт не разбудит его, разве дом загорится…

      …В тридцать девятом корова упала в обрыв. С прутом в руках бродила Августина по перелескам, а Фёдор с отцом шукали в дали.

      – Красуля, Красуля! Либо ты домой не хочешь идти? Дак иди – Фёдор не будет крутить тебе хвоста…

      Нашли, когда вздулась животом. Августина встала за спиной у Фёдора и долго смотрела, как корова не дышит.

      – Фёдор, она оживёт?

      – Дура, она же сдохла!

      – Насовсем?

      – Нет, до Первомая.

      – Надо батю звать… – Мать утёрла рукавом расхлюпавшиеся губы. – Гони, Федька, до станции…

      У Красули зубы все чёрные, обточенные о твёрдый дёрн, застыли во вздохе шершавые губы, под языком – неперемолотая жвачка.

      Ушёл Фёдор, и Августина стала ждать отца, чтобы он оживил Красулю.

      – Сейчас папка придёт… Мамка, папка сильнее всего?

      – Молчи, Гутя…

      – А председатель над ним власть?

      Но отец принёс моток верёвки, оплёл корове рога и ноги. Скашливая от надсады, гуртом сволокли на верёвках домой и за зиму съели корову. Августина не касалась, но Фёдор сказал, что она умрёт, как Красуля, и Августина обглодала косточку, чтобы жить.

      А вечером другого дня пришёл с работы отец и сказал, что Красуля открыла всем коровам смерть и теперь они тоже вымрут. Августина подумала, что смерть вроде амбарного паука, плетёт свою невидимую сеть, а сама поджидает за банкой с керосином.

      – Не пойду больше в амбар! – когда мать была одна в кути, заплакала Августина. – Ты, мамка, Фёдора за меня посылай – он Варьку-Люпшиху обнимал в коноплянике…

      Августина бежала тайных углов и переулков, а если случалось зайти в тёмное, то прутиком рассекала впереди себя липкую паутину.

      – Паук-смерть, не ешь меня, а ешь кого-нибудь другого, я тебе блинка с брусницей принесу – вот мамка состряпает…

      Заболели на ферме коровы, утробно охали и давились жёлтой слюной. Мёртвые туши вытягивали за скотный двор, а ночью разделывали.

      Прошёл слух – гурьбой, словно мураши, наваливались и, крякнув, ставили коров на ноги и – на растяжки. Думали от бессилия жизни, что не умрут, если растянуть на верёвках. Но коровы всё равно закусывали языки, а на кончики их садились жёлтые мухи, и бабы опять волокли коров на скотомогильник, где вороны хуже паука. Ночами, как призраки, бродили люди по сорищу, пугали палками ворон, и тревожный карк стоял над селом, и Августина не ходила дальше конного двора, а из огорода смотрела на чёрных птиц и чёрную землю вокруг…

      …Незадолго до войны умерла мать, свалилась не от смерти – от жизни. Верёвочкой не успели кистей связать, как в распятье застыли руки, с хрустом складывали на груди. Положили в необтянутый гроб, в сырую от мокрого снега могилу опустили и зарыли.

      – Вечная память товарищу Гавриловской! – сказал одноногий председатель, которому ногу оторвали на финской. Председатель пожал отцу руку, Августину потрепал по щеке, хоть она и не плакала, потому что, наученная старухами, кинула в могилу монетку с