Житейная история. Колымеевы. Андрей Антипин

Павловна, наблюдая из окна сутулую фигуру. – Носки одел ли?

      И вот однажды зимой ещё с порога прокричала первая телеграмма.

      – Ну, закрутитесь теперь, хлебнёте мурцовочки! – в адрес зятя с дочерью прокаркала Августина, тут же собрала сумку и упорхнула к дочери в Усть-Илимск.

      И пошло-поехало, несколько внуков выскочили на свет, как из стручка горошины. Летом сопливая шайка-лейка объявлялась в стареющей обители Колымеевых.

      Довольным кочетом бродил Палыч по двору, шаркал ногами: дед да дед.

      – Полная катавасия у тебя в хозяйстве, Колымеев! Лежали бокорезики на крыльце тридцать лет, а теперь найди их у этой бражки…

      Старик шастал от кладовки в огород и обратно без дела, дабы лишний раз удостовериться в том, что внуки неотступны от него. Он любил их чистой любовью, не разбавленной другим чувством. Эта любовь не кичилась, со стеснением заняв в детской жизни скромное место и больше смерти страшась, как бы ей не щёлкнули по носу.

      В этой своей боязни навредить Палыч готов был за всякое баловство целовать в маковку детей, и старуха опасалась, как бы старик не испортил дела:

      – Чё ты… как этот?! Дал бы мешалкой куда следовает! Я дак, примерно, нисколь не робею на этот счёт…

      И со шнуром кипятильника наступала на пугливо сбившихся в стайку проказников.

      – Змеи! Фашисты! Всю малину изурочили! Хотела сварить к Спасу, а они… У-у! Кто первый в малинник залез?! Ну, вот вам, а не варенье! – собрала в кукиш три пальца.

      Но ударить, опустить грозное оружие на тонкокожего ребёнка старуха не могла.

      – Твоя работа! Вот кого пороть-то надо!

      Нечем было крыть старику: два бидончика минувшим утром, пока старуха ползала в комхоз оплатить энергию, нащипали с ребятишками ради эксперимента.

      – Ешьте, мужики, ешьте! Бабка себе на базаре купит! – кривясь лицом, передразнивала старуха.

      На защиту ему выступала Полина, мягко смотрела всегда, будто влажными тёмными глазами, движением головы сметая с плеча тугую, но заметно редеющую косу, говорила надсадным хрипотком, и слова гуляли в её устах, как ветер в пустой рюмке:

      – Да ладно, мама. Много ли они у тебя съели, а ты уже и шумишь на дядю Володю.

      Младшенькая, Лида, такая же чёрная, как и мать, вцеплялась:

      – Правильно: мать старалась-старалась, а всё насмарку! Ты, Поля, зря их защищаешь в этот раз. Дед, конечно, мог бы и удержать. Сколь они у тебя, мать, сдёрнули с куста? Много, нет ли?

      – Подходяще попользовались услугами! – давала справку старуха. – Спасибо, ростила-ростила…

      Мелко сеял ресницами старик, а Августина Павловна демонстративно ускакивала в дом – лежать на диване и пугать отрешённым лицом.

      – Все люди как люди, а эти… на блюде! – выносила окончательное решение по малинному делу.

      С отъездом внуков дом словно умирал. Сухая крапива у плетня шелестела суше, зряшно наливалась сладостью малина, а вечера были длинные и безрадостные.

      Злее бился над черёмуховым кустом винт махорочного дыма.

      – Эх, жись! – шуршали раскурки