Сны Лавритонии. Максим Антипенок

слизью, вдруг ожили тысячи замурованных светлячков. Они мерцали ровно, холодно, выхватывая из темноты очертания скользких стен и капли воды, стекающие с потолка.

      Плим перестал дышать.

      На мгновение тоннель замер в мёртвой тишине. Старуха сжала губы в тонкие жёсткие нити, и они стали багрово-синими, как у человека, давно забывшего тепло крови. Она вцепилась в него взглядом, но в её чёрных глазницах-пещерах уже не таились голодные зверьки. Нет. Теперь там пробудилось нечто иное – хищное, древнее, безжалостное.

      – Не морочь мне голову. Никто не может слышать её голос!

      – Кого? – Плим понял, что сболтнул лишнее. – О ком ты говоришь?

      – Её! – рявкнула старуха. Эхо её голоса ударилось о стены и разбилось на сотни раскатистых шёпотов. – Признайся, ты её видел?!

      Плим ощутил, как похолодели пальцы.

      – Кто тут кому морочит голову? – огрызнулся он. – Что ещё за загадки? Я никого не видел.

      Старуха вдруг замерла. В её глазах что-то вспыхнуло – то ли злость, то ли… восторг.

      – Вот как?! – губы расползлись в ухмылке, как треснувшая маска. – Что ж, врёшь ты или нет, но теперь… тебе придётся спуститься вниз.

      Дровосек сжал топор и сделал шаг вперёд.

      Глаза. Опять эти глаза. Они не просто смотрели – они пожирали Плима. Они вынюхивали, вбирали в себя его страх, медленно, неотвратимо. Если в этих чёрных глазницах действительно таился зверь, то он начинал охоту с того, что загонял жертву в оцепенение.

      Плим заглянул в них всего на секунду – и тут же понял, что не может заставить своё тело двигаться. Не в силах. Страх, ужас, желание бежать, сражаться – всё это осталось в голове, но не в ногах, которые должны были мчаться прочь, не в руках, что могли бы обрушить топор на чудовище. Нет. Он просто стоял, прикованный к месту.

      Он был вынужденным зрителем. Связанным, беспомощным, которого заставили наблюдать, как разыгрывается самый худший из возможных кошмаров.

      Старуха не шевельнулась. Только одежда на ней задрожала, словно вздулась от внезапного порыва ветра. Всё ещё не отрывая взгляда, она медленно приложила клюку к стене.

      И тогда это началось.

      Мгновение – и неведомая сила разорвала её балахон.

      Что-то резко мелькнуло, глухо хлопнуло о своды тоннеля. Парусина! Плим инстинктивно дёрнулся, но было поздно – грубая ткань хлестнула его по лицу, оставляя жгучий след. По щеке поползла тёплая струйка крови.

      И тут парусина начала расти.

      Она раздувалась, набухала, выталкивая наружу что-то иное. Она сдирала со стен куски слизи и плесени, а под ней хрустели и щёлкали суставы. Треск. Хруст. Скрежет.

      За спиной у старухи что-то росло. Скребло. Дёргалось. Расправлялось в неудержимом движении.

      Вспыхнувший свет выхватил смутные очертания – нечто кожистое, уродливое. Крылья? Да, огромные, кривые, с костяными наростами.

      И Плим, всё ещё преданный собственным телом, всё ещё держа топор, всё ещё готовый ударить, не мог двинуться навстречу неизвестному