Стальные Бури. И пусть они укажет нам Путь…. Александр Скопинцев

был юродивый, в изорванной одежде, с длинной палкой, на которой висели засохшие ветви. Он, с грязной и рваной одеждой, шагал вперед, тыкая в царя грязным пальцем, его голос гремел по залу:

      – Околдован царь Глинскими-Захаренными! – кричал он, размахивая своей палкой, как пророк, указывающий на своего врага.

      Другие мужики в толпе подхватили этот крик:

      – На родню царицыну челом бьем! На Глинских-Захаренных управы просим!

      Юродивый продолжал свой безумный монолог, качаясь из стороны в сторону, словно в каком-то трансе:

      – Из людей сердца вынимают! Кровью людской дома кропят! Из той крови огонь зарождается, и дома горят!

      Толпа содрогалась от этих слов, их лица искажались в гневе и страхе. Мужик, которого Курбский и Фёдор держали, вырвался и громко закричал:

      – Над Москвой знамёна страшные!

      Ефросинья, которая до этого наблюдала за происходящим из-за угла, продолжала скрытно выглядывать, не ввязываясь в события. Она стояла в тени, её глаза внимательно следили за каждым движением в зале.

      Мужик снова закричал, указывая в окно:

      – Колокола сами падают!

      Иван Васильевич стоял, выпрямившись, расправив плечи, словно тянул на себе всю тяжесть царской власти. Лицо его оставалось строгим, но в глубине глаз мерцало что-то острое и опасное.

      – Чары, говоришь? – произнёс он, словно смакуя это слово. Его голос, глубокий и низкий, звучал слабо, как предвестие грозы, и начинал усиливаться с каждым словом. – Колокола, мол, попадали?

      Он шагнул вперед, и взгляд его становился всё более острым, проникающим в самую душу каждого, кто осмеливался встретиться с ним глазами. Один из мужиков, тот самый, что только что выкрикивал про колокола и чары, замер, чувствуя, как ноги его предательски ослабели.

      – А голова-то, которая в эти чары верит, – продолжил Иван Васильевич, поднимая брови с выражением едва сдерживаемого презрения, – не пуста ли сама?

      Фёдор, стоящий чуть в стороне, усмехнулся и, шагнув к мужику, громко постучал кулаком по его затылку. Удар прозвучал звонко, как по дереву, а мужик вздрогнул, и лицо его исказилось смесью страха и боли.

      – Эх ты, болван, – бросил Фёдор с насмешкой, глядя на оцепеневшего мужика.

      Толпа вокруг начала перешёптываться, первые неловкие смешки раздались где-то с края зала, но вскоре вся палата разразилась громким хохотом. Смех, сперва осторожный, постепенно разрастался, превращаясь в шумный водоворот голосов. Мужики смеялись, словно забыв, зачем они здесь, и что их привело.

      Иван Васильевич, холодно глядя на эту сцену, подождал, пока смех утихнет, прежде чем продолжить. Его голос снова наполнил пространство палаты:

      – Ну, а голова твоя, может, сама и слетит? – спросил Фёдор, всё ещё ухмыляясь, глядя на мужика с некоторой жестокостью в глазах.

      Царь, медленно и почти ласково кивнув в сторону мужика, заговорил с холодным, леденящим голосом:

      – Чтоб