Наши за границей. Где апельсины зреют. Николай Лейкин

гарусом туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной, узкой, чуть не винтовой лестнице.

      – Кель этаж? – спросила ее Глафира Семеновна.

      – Troisiеme, madame, – отвечала старушка и бойко пошла вперед.

      – В третьем этаже? – переспросил Николай Иванович жену.

      – В третьем. Что ж, это не очень высоко.

      – Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, – считал Николай Иванович и воскликнул: – Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей… Куда же она нас ведет?

      – By заве ди – труазьем…[128] – начала Глафира Семеновна, еле переводя дух. – А ведь это…

      – Oui, oui, madame, le troisième… Encore un peu plus haut[129].

      – Еще выше? Фу-ты пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша…

      – Сянк, мадам, сянк…[130] – старалась пояснить старушке Глафира Семеновна.

      – Mais, non, madame, c’est le troisième…[131] – стояла на своем старуха и ввела в коридор.

      – Фу черт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.

      – Да ведь что ж говорить-то? Уверяет, что третий.

      Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:

      – Voilà, monsieur…[132]

      Николай Иванович заглянул и воскликнул:

      – Да ведь это клетушка! Тут и одному-то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.

      – Де ли… де… – пояснила старушке Глафира Семеновна.

      – Oui, madame… Je vous mettrai…[133]

      – Говорит, что поставит вторую кровать.

      Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой-то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом – вот все убранство комнаты. Два больших окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого-то платья, держа корсаж платья у себя на плече.

      – Ну Париж… – сказал Николай Иванович. – Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.

      – А все-таки нужно взять эту комнату, потому надо же где-нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, Бог знает сколько гостиниц объездили, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: – Э ле при? Комбьян?

      – Dix francs, madame…[134] – спокойно отвечала старуха.

      – Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!

      Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:

      – C’est l’exposition, monsieur[135].

      – Она говорит, что из-за выставки так дорого, –

128

Вы сказали третий.

129

Да, да, мадам, третий. Еще немного выше.

130

Пятый, мадам, пятый.

131

Нет, мадам, это третий.

132

Вот, месье.

133

Да, мадам… Я вам поставлю…

134

И цена? Сколько? – Десять франков, мадам…

135

Это выставка, месье.