На вашем месте. Веселящий газ. Летняя блажь. Пелам Гренвилл Вудхаус

душу своему сюзерену.

      Увидев, что люди едят, он автоматически вошел в привычную роль – подошел к столу, молча взял бутылку и разлил вино, а потом встал у Тони за стулом.

      – Ну-ну, дядя Тед! – сказал Тони. – Уж нам-то служить не надо.

      – Я бы предпочел служить, милорд.

      – Я не лорд. Я ваш племянник.

      – Я бы предпочел рассматривать вас как лорда.

      Полли разрешила проблему с женским тактом.

      – Мы уже поели, – сказала она, – во всяком случае, я. А вы?

      – Я тоже, – сказал Тони.

      Полли встала и начала убирать со стола, причем очень умело – собрала сразу весь мусор, от помощи Тони отказалась, быстро уставила поднос.

      – Вы это все не унесете.

      – Унесу. Спасибо.

      – Очень тяжело.

      – Я сильнее, чем вы думаете.

      Она ушла в женский зал. Тони встал и закурил сигарету.

      – Рад, что зашли, – сказал он. – Я слышал, все сейчас в Лондоне. Как там дома?

      Дворецкий мрачно нахмурился.

      – Одно скажу, милорд, – отвечал он. – Упадок и крах.

      – Упадок?

      – И крах, милорд.

      – То есть все плохо?

      – Да, милорд.

      – Что ж, ничего не поделаешь. – Тони снова сел к столу. – Понимаете, дядюшка…

      Слингсби заморгал.

      – Понимаете, дядюшка, надо смотреть правде в глаза. Мы оба знаем, что я – не лорд Дройтвич.

      Слингсби никогда не прерывал хозяев, но тут не удержался.

      – Я этого не знаю, милорд. Я смотрю на Сида и вижу, что он, извините, из простых. Настоящий аристократ, быть может, станет есть рыбной вилкой закуску, но вымазывать хлебом соус!..

      – Да он научится, дайте срок.

      – С удовольствием, милорд. Десять лет без обжалования.

      Он продолжал бы, но дверь снова открылась, и вошла особа, при которой он этого делать не мог.

      – Хо! – заметил он. – Явилась, а? Тебя-то мне и надо.

      Мамаша Прайс молча крякнула. Она очень изменилась с тех пор, как бродила в слезах по замку. Слезы были и теперь, но не пьяные, а, скажем так, духовные. Лучше всего определят ее слова «черный шелк и сокрушение».

      Полли, встретившая ее, увидела, что корпулентный Слингсби уподобился туче.

      – Не сердитесь на нее, пожалуйста! – попросила она. – Ей плохо.

      Мамаша Прайс издала звук, соответствующий «Слушайте, слушайте!» Слова Тони о спичке и погребе были провидческими. Можно сказать и по-другому: ей казалось, что она проткнула пальцем плотину.

      Дворецкий тем временем не сдался.

      – А почему ей должно быть хорошо? – безжалостно спросил он.

      Мамаша Прайс горестно всхлипнула.

      – Я ничего такого не хотела!

      – Конечно-конечно, – сказал Тони, подошел к ней и положил руку на пышное плечо.

      – Вам виднее, милорд, – сказал суровый Слингсби. – Хотела или не хотела, но что она наделала? Я не привык, – горько прибавил он, – служить человеку, который предлагает за столом обследовать голову гостя и выяснить, почему тот лысеет.

      Полли ахнула.

      – Он