Забери меня, мама. Женя Озёрная

она перед тем, чтобы без следа исчезнуть. И оставить дыру в потолке, которую не захотела заделывать мама.

      Не забылась и волна боли, которую всколыхнул огонёк в лампадке у Никитиных той ночью с шестого на седьмое – ночью Ивана Купалы.

      Всё это не имело никакого значения по отдельности. А вместе работало на то, что Аня вот уже десять лет как ведьма.

      Дувановой лучше было ничего не знать, пусть она думает, что Ане изучать фольклор просто интересно. Что её так вдохновило детство у бабушки в Озеровке. Или так сильно повлияла близость Гремучей Горы, где немногим позже стал развиваться музей-заповедник.

      А вот с мамой поговорить стоило. Кто, как не она, мог дать личный, наиболее близкий к их семейной жизни ответ. Аня опять взяла в читальном зале тот самый сборник, отксерокопировала нужные страницы и выделила то, что считала важным, флуоресцентными маркерами, чтобы было лучше заметно. Все основные факторы, чтобы быстро объяснить маме, что это не выдумки, а наука, были как на ладони.

      После библиотеки Аня посидела немного в кофейне около универа, глядя на то, как прячется за домами несмелое апрельское солнце. Настроилась и поехала домой – вот-вот должна была вернуться мама.

      Всё оказалось даже лучше: она уже приехала, даже успела поужинать, что однозначно играло в плюс. Аня не стала долго думать и сразу достала из сумки папку с исчёрканными маркерами листами.

      – Это тебе зачем на кухне?

      – Это нужно нам двоим, – устало сказала Аня.

      – Опять какие-то документы?

      – Можно сказать и так. Свидетельства. Мам. Пожалуйста, прочитай.

      Мама глядела в окно, далеко-далеко, как если бы могла видеть горизонт.

      – Да зачем это мне?

      – Смотри же, – Аня стала разбирать листы. – Ночь Ивана Купала – на седьмое июля. Пальцы крестиком. Молоко. Животные: свинья, овца, кошка или… собака. Дыра в потолке. Перед смертью передаёт свой дар. Ты думаешь, я не сопоставлю?

      Мама взяла стопку листов и стала медленно, дрожащей рукой откладывать их по одному. Первый из них сразу же прилип к столу, который она просто не успела вытереть.

      – Мне уже почти девятнадцать, – с нажимом продолжила Аня.

      – И что?

      – Я взрослый человек. Ты можешь просто взятьи сказать?

      – Я боюсь, что ты погубишь себя так. – Мама, видимо, поняла, что уйти от темы не получится, и уткнула взгляд в пол. – Я этого не переживу.

      – А что в этом такого, что может меня погубить? – спросила Аня и вспомнила, как в сумеречной грозе предсмертным для бабушки вечером раскачивались от ветра кухонные занавески.

      Ответом было молчание.

      – Ты думаешь, мне легко жить, не зная, кто мой отец? – метнула ещё один, пусть он и не к месту, давно настоявшийся вопрос Аня. Разговор с мамой чувствовался совсем не так, как с остальными, в нём не было привычной возможности поглядеть, почувствовать, разгадать, и это мучило.

      – Я тоже не знаю, кто мой отец. И бабушка твоя не знала. Так в нашей семье сложилось, что мы повторяем друг друга. И, наверное, так лучше.