Мертвецы тоже люди. Елена Грозовская

Хочешь, сяду за руль? – Вано всё ещё был бледен, но решительно протянул ладонь.

      Я покорно отдала ключи.

      – Загадала желание? – спросил он с непонятным волнением.

      – Какое желание?

      – Лепесток розы выпустила на ветер. Есть поверье, что желание нужно загадать и оно обязательно сбудется.

      – Да, загадала.

      – Какое? – Вано пристально посмотрел на меня.

      – Не скажу. Зачем тебе?

      Он тяжело вздохнул и провёл рукой по груди, будто унимая сердце.

      – Мы не могли с тобой раньше встречаться? – спросила я невпопад. – Я хочу сказать… ещё до поезда. У меня навязчивое чувство, что мы виделись раньше, были знакомы.

      Вано закрыл лицо руками и коротко хохотнул:

      – Господи, дай мне сил!

      Я надулась:

      – Не вижу ничего смешного. Я загадала… чтобы вспомнить то, что забыла. Понимаешь… у меня была травма и некоторые события… из тех, что произошли до приезда на остров, я совершенно не помню. Поэтому я спросила, не встречались ли мы раньше. Ретроградная амнезия…

      – Ретроградная амнезия? – Вано повернул ключ и завел машину. – Жаль, что дождь закончился не вовремя… ты бы не пожалела, – Вано взглянул так, что сердце моё замерло.

      «Ничего ещё не закончилось!»

      И Вано, будто подтверждая мои слова, кивнул:

      – Это присказка, сказка впереди будет.

      А я ответила словами, сказанными им накануне, удивляясь про себя, что без запинки говорю на древнерусском:

      – Положи мя, акы печать на серъдце своё, акы перстень, на руку твою: ибо зело крепка, акы смерть любовь… люта, акы преисподняя, ревность… стрелы ея – стелы огненные…

      Вано сжал мне руку:

      – Я так долго ждал… Ты всё вспомнишь, царевна. Ты расскажешь мне?

      «Кънязь любитъ тя, зело-де любитъ…»

      «Ибо крепка, акы смерть любовь…»

      Автомобиль покатил по набережной. За опущенным стеклом проплывала мутная, жёлтая вода, поросшие лесом холмы. Апрель прошёл, а солнце уже который день не жаловало промокшие, чёрные от влаги улицы.

      Машина, трясясь на кочках, медленно ползла на раскисший холм мимо угрюмых, серых жилищ с ржавыми крышами. Старые дома, десятилетиями жившие без ремонта, обнажали под облупившейся штукатуркой столетнюю кладку и смотрели из-под косых штакетников переплётами рассохшихся оконных рам. Ободранная штукатурка напоминала язвы прокажённых, а гнилой запах из подвалов, выползавший на улицу через маленькие грязные оконца, стоял в палисадниках даже в ветреную погоду.

      Повсюду пахло печным дымом, и мной овладело странное чувство, что неподалёку работает угольная шахта, дым от которой покрыл тонким слоем всё вокруг: убогие домики под ржавыми крышами, бесконечные и скучные новостройки с лязгающими страшными кранами, неряшливые экскаваторы, безлюдные церкви в окружении атеистов, дешёвые магазинчики… и людей.

      На людей было страшно смотреть: неприветливых, покорно ждущих своей участи. Старики – прошлое города, хранители резных тбилисских балкончиков, устоев и традиций – шли понуро,