Поручик Ржевский и дамы-поэтессы. Иван Гамаюнов

графине повесть вышла бы недурная, – возразил Пушкин, но привести доводов не успел, потому что лакей открыл перед ним двери обеденной залы.

      За столом как раз доедали очередное блюдо – печёную телятину, почти скрытую под слоем растопленного сыра. «Опять сыр», – подумал Ржевский, стараясь не морщиться, но душевная борьба на его лице осталась незамеченной. Все смотрели на Пушкина.

      Пушкин в свою очередь оглядел собрание, ничего не понимая, ведь поручик так и не объяснил, зачем привёз друга сюда.

      Первой опомнилась хозяйка дома, то есть Тасенькина матушка.

      – Оу! – воскликнула она на английский манер. – Не может быть! Князь, посмотри, кого к нам привёз Александр Аполлонович. Такая честь для нас! Скорее встречай гостя.

      Князь Иван Сергеевич послушно отложил вилку и нож, а затем с приветливой улыбкой произнёс:

      – Рад видеть в нашем доме. Весьма рад. Надеюсь, вы – любитель сыра?

      Обходя стол и направляясь к дверям залы, Иван Сергеевич приостановился возле жены и тихо спросил:

      – Душенька, а кто к нам приехал? Что-то я его не узнаю.

      Княгиня Мещерская ответила громко и сердито:

      – Ах ты, сырная голова! Разве не помнишь, о чём мы здесь говорили менее часа назад? Это же Пушкин к нам приехал. Сам Пушкин!

      – А! – протянул князь. Он подошёл к Пушкину и повторил: – Весьма рад.

      Хозяин и гость пожали друг другу руки, а затем Ржевский повёл Пушкина вокруг стола, представляя всем присутствующим: княгине Софии Сергеевне, Анне Львовне Рыковой и прочим.

      Когда Пушкин прикладывался к руке Тасенькиной матушки, поручик на всякий случай предупредил:

      – Княгиня Мещерская страдает англоманией, но, как меня уверили, это почти не заразно.

      Княгиня расхохоталась по-английски:

      – Хо-хо-хо! Александр Аполлонович всё шутит.

      Затем настал черёд старушки Белобровкиной. Поэт долго не отпускал её сухонькую руку, вглядывался в морщинистое лицо и вдруг пробормотал едва слышно:

      – Нет, плохая из неё графиня, – но Белобровкина вопреки своей глухоте расслышала.

      – Из меня плохая графиня? С чего это?

      Ржевский решил, что и здесь должен предупредить. Правда, он не знал, как назвать состояние Пушкина, которое подметил ещё на лестнице, – когда вроде пьян, а вроде и нет:

      – Не обращайте внимания. У господина Пушкина… временное помешательство. День и ночь занимается сочинительством, вот голова и устала. Но не волнуйтесь. Это не опасно. Только временами бред начинается. О какой-то графине. Вы на свой счёт не принимайте.

      – Как же не принимать? – обиженно возразила Белобровкина. – Я ведь – графиня.

      – Графиня? – переспросил Пушкин. – Невероятно!

      – Но вы же – матушка князя, – заметил Ржевский. – Стало быть – княгиня. Или запамятовали?

      Белобровкина обиделась теперь уже на поручика:

      – А ты думаешь, я из ума выжила? Я всё помню. Когда выдали меня за князя Сергея Васильевича Мещерского, я княгиней стала, но тот уж очень рано умер. Мне всего-то двадцать девятый