Поручик Ржевский и дамы-поэтессы. Иван Гамаюнов

Анна Львовна изрекла:

      – Как посажённая мать я должна заметить, что столь бурные восторги для невесты уместны лишь в отношении жениха. А в отношении всех прочих мужчин это неприлично.

      Тасенька смутилась ещё больше.

      – Но это же Пушкин, – осторожно произнёс Петя.

      – Всё равно неприлично, – отрезала Анна Львовна.

      – Пушкин – неприлично? – удивился Ржевский. – Может, тогда не надо его сюда везти? А то мало ли… кто-нибудь что-нибудь подумает.

      Рыкова снисходительно улыбнулась, и произнесла, будто царица, оказывающая милость:

      – Ну отчего же не надо? Надо. Но познакомьте Пушкина сперва со мной, а с нашей Тасенькой – в последнюю очередь. Так лучше для репутации невесты.

      – Повинуюсь, – ответил поручик, вставая из-за стола.

      * * *

      Всю дорогу до гостиницы Ржевский решал, как объяснить Пушкину внезапную перемену в планах. Хотели в табор, а вместо этого придётся сидеть на обеде в приличном обществе и вести скучные светские разговоры. Пушкин, конечно, не будет рад. Он такими визитами ещё в Москве пресытился.

      «А может, ещё успеем в табор? – думал поручик. – Посидим полчаса, скажем, что живот прихватило. Да, у обоих одновременно. Разве не бывает? В общем, откланяемся, и из дома Мещерских рванём сразу в табор».

      Ржевский уже шагал по гостиничному коридору, когда решил, что предложит Пушкину этот новый план. Вот и дверь номера, где остановился друг. Однако стоило войти, как первые слова заготовленной речи застряли у поручика в горле.

      В номере царил разгром, как если бы там провели обыск, ничего не нашли и провели ещё один. Ящики секретера были выдвинуты, а также все ящики комода и шкафа. Раскрыты были и дорожные чемоданы. Содержимое валялось на полу, на кровати, на подоконниках, на каминной полке – словом, везде, а посреди этого хаоса в кресле сидел Пушкин, схватившись за голову.

      У ног поэта на ковре лежала красавица-бутылка рейнского, совершенно опустошённая, а позади кресла стоял высокий пожилой слуга с гладко выбритыми щеками – Никита, всегда сопровождавший Пушкина в поездках. Очевидно, Никита уже не в первый раз повторял:

      – Зачем так убиваться, Александр Сергеич? Может, ещё найдутся.

      Пушкин, услышав звук открывающейся двери, медленно поднял взгляд.

      – Что случилось? – спросил Ржевский.

      – Я погиб, – ответил поэт, продолжая держаться за голову.

      – А отчего погиб-то?

      – Они пропали.

      – Кто «они»? – не понял поручик.

      – Не кто, а что, – пояснил Пушкин, уронив руки на колени. – Черновики.

      – Что за черновики?

      – Записи, изобличающие меня в том, что я бунтарь.

      – Что ты бунтарь – это и так все знают, – заметил Ржевский, подойдя поближе.

      – Нет, ты не понимаешь, – в отчаянии произнёс Пушкин, вскочил с кресла и начал перерывать бумаги, валявшиеся на откидной столешнице секретера. – Ну почему пропали именно эти три листка?! Почему именно они?! Боже!

      – А