Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится. Александр Гоноровский

отец. За ним как тень маячил старый лакей Митрофан. В военную кампанию 1812 года он был верным денщиком Андрея Поликарповича. Французская пуля оторвала ему язык, что сильно облегчило жизнь всем домочадцам.

      – Я за Илюшенькой и в Сибирь, и на каторгу… – говорила Аглая Андреевна. – Ой, мамочки… И на эшафот!

      – А на маскарад-то зачем? – спросил Андрей Поликарпович.

      – Там государь будет!

      – Побойтесь Бога, доченька! – возразил отец. – А ежели не будет?

      – Будет! Мне графиня Желторотова сказали. Я ему прошение подам! Он Илюшеньку помилует!

      Андрей Поликарпович с досады плеснул газетой:

      – Где это слыхано, чтоб на маскараде прошения государю подавать? Он осерчает только! И всё ещё хуже пойдёт… Илюшенька! – передразнил он. – А набезобразил, как Стенька Разин какой.

      Аглая Андреевна в сердцах топнула ножкой:

      – Вы сами в нём души не чаяли!

      – Я дурак старый!!! – сорвался на фальцет Андрей Поликарпович. – А он зелен без меры! Была бы жива ваша маменька… Она бы… Она бы, видит Бог!..

      Аглая Андреевна проскользнула мимо отца.

      – Вы собирайтесь, папенька! – бросила она. – Мне с государем без вас разговаривать несподручно!

      С улицы раздался звон. Андрей Поликарпович растерянно поглядел в окно. На заднем дворе сенная девка выбивала палкой костюм шута. От каждого удара на землю осыпалась пыль и бубенцы.

      Андрей Поликарпович со страданием посмотрел на дочь:

      – Это что же, я, отставной полковник, буду государю прошение скоморохом подавать?! Может, мне ещё вприсядку перед ним запустить?!

      – Другого наряда у нас нет! – отрезала Аглая Андреевна.

      Андрей Поликарпович открыл было рот, но Митрофан строго принял его под локоть и увёл умываться.

      Бошняк сидел за тюремным столом. Перед ним стояли тарелка с выломанным краем, чернильница на дощечке. Аккуратно сложенный сюртук лежал на нарах. Скрипело перо. Язык сальной свечки подрагивал от сквозняка. Бошняк почесал покрытую щетиной щёку, задумался.

      «Ma chère Caroline. Je suis encore en vie, en bonne santé et j’attends de vous donner cette lettre…»[20]

      Что писать дальше, он не знал. Можно было рассказать про допрос. Но письмо о допросе вряд ли бы пропустил плац-майор. Или про синицу, которая, требуя подачки, каждое утро стучала клювом в окно.

      Он так и не ответил на ту единственную записку, что получил от неё. Да и она больше не писала ему.

      Из-за стенки послышался голос Фабера:

      – А мне Аглая Андреевна гостинцев передала. Пряники. Хотите?

      Из дыры в стене, роняя крошки, показался обломок пряника. У Фабера были обкусанные ногти с чёрной каймой по краям. Пряник пах патокой и печью.

      – А вам гостинцы посылают? – спросил Фабер и, не дождавшись ответа, не переставая жевать, по своему обыкновению принялся декламировать:

      На шумных вечерах друзей любимый друг,

      Я сладко оглашал и смехом и стихами

      Сень, охранённую домашними богами.

      Когда ж, вакхической тревогой утомясь

      И

20

Моя дорогая Каролина. Я ещё жив, здоров и жду оказии, чтобы передать вам это письмо… (фр.)