и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

земле. А день цветет сиренью.

      А над землею майские жуки

      жужжат, жужжат, и в сумерках белёсых

      просвечивают листья на березах.

      Ах, Боже мой, как дни-то высоки!

      Как заросли упруги: только тронь –

      и обдадут, чтоб было неповадно.

      И бабочки опять летят в огонь.

      И снова жизнь свежа и безоглядна.

      Везде, во всем, куда ни оглянусь,

      она трепещет в пагубе цветенья.

      И каждый куст не терпит повторенья –

      шумит, шумит… И я не повторюсь!

1969* * * («Как торопится жизнь! Не вчера ли)

      Как торопится жизнь! Не вчера ли

      ветки торкались в изморозь рам,

      а сегодня уже разметали

      брачный пух по зеленым дворам.

       – Горько! Горько! – и в пьяном веселье

      чья-то свадьба колотит горшки.

       – Горько! Горько! – еще на похмелье

      желчь измены и горечь тоски.

      Ну да что! В этом мире цветущем

      так легко на душе, так светло,

      что не хочется знать о грядущем

      или думать о том, что прошло.

      Хороша эта жадная воля –

      не загадывать век наперед,

      всё теперь –   и любовь, и застолье,

      потому что и это пройдет.

      Потому что скорбям и удачам

      счет один. И как древний собрат

      говорю вам: я тленьем охвачен,

      но в груди моей чувства кипят!

1969* * * («Когда гюрза встает под выстрел…»)

      Когда гюрза встает под выстрел,

      гипнотизаруя заряд,

      каким восторгом злобной мысли

      глаза змеиные горят!

      Когда ты, ветреная, мимо

      пройдешь, небрежно бросив взгляд,

      о, как глаза мои змеино

      в тебе врага боготворят!

1966* * * («Скажи, художник, легок ли секрет…»)

      Б. Биргеру

      Скажи, художник, легок ли секрет

      по совести влачить достаток бедный?

      Чердак твой гол: топчан, да чайник медный,

      да на мольберте сохнущий портрет.

      Двух светлых пятен инистый валёр.

      Рука и лоб. И взгляд –   еще в сомненье,

      еще в потемках мысли, но мгновенье –

      и озарится, и глядит в упор.

      Глядит, а в нем такая полнота

      художества и щедрость обнаженья,

      что каждым нервом чувствуешь движенье

      почти одушевленного холста.

      О много ль надо, чтоб понять душе

      свою заботу? Хватит для примера

      того, что есть: холста, да глазомера,

      да неба на последнем этаже.

      А там, какое б ни было житье, –

      единый коридор, одна дорога:

      до врат Дахау, до престола Бога,

      до вернисажа. Каждому свое!

1969* * * («На окраине кладбища, где начинается поле…»)

      На окраине кладбища, где начинается поле,

      бродят козы и в редком подлеске дрожит тишина.

      Убирают картошку, и тянет ботвой с огородов,

      и за каждым пригорком начертана чья-то судьба.

      Мне