и звук, и отзвук: из разных книг. Олег Чухонцев

тень в жару, и зяблика в бору.

      Пусть даже ты уйдешь –   я буду знать,

      что, названная, прибежишь опять,

      хотя тебе и будет невдомек,

      что я один, но я не одинок,

      что ты как дух со мной наедине.

      …и ночь в окне, и лампу на стене.

1966* * * («Я и сам не пойму, что к чему…»)

      Я и сам не пойму, что к чему:

      как-то листья летят безоглядно,

      что-то стало прохладно в дому.

      Ну да что нам терять? Ну да ладно!

      Ведь и так, изведясь без вины,

      на окраине бабьего лета

      мы пропаще с тобой влюблены –

      да еще и потерянность эта!

      Ведь и так в двух шагах от беды,

      белой изморозью хорошея,

      на траве проступают следы –

      да еще эти пальцы на шее!

      Для того ли нас в глушь занесло

      и свело под случайною крышей,

      чтобы после листвой занесло

      и засыпало вьюгой притихшей?

      Неужели когда-то потом

      в этом крае, таком нелюдимом,

      даже память затянет как льдом,

      или пуще –   развеется дымом?

      Но представишь другую судьбу,

      и следы, и порошу густую –

      а, да что! – Закрывай-ка трубу,

      всё и так прогорело вчистую!

1967Баллада о реставраторе

      Н. Воробьеву

      Опять качаются над ребрами дворов

      на белых ветках стаи черных воробьев.

      Как скоморохи у боярского крыльца,

      они качаются, покачиваются.

      И –   гайда! гайда! – с метой песьей головы

      метет метелица по улицам Москвы.

      И снег опричный заметает с головой

      тупик кирпичный, переулок Угловой.

      А наверху –   под самой крышей –   в мастерской

      затворник дошлый горбит спину день-деньской.

      Он в три погибели согнулся над доской

      с улыбкой ангельской, с ухваткой воровской.

      Он одержим сегодня зудом ремесла,

      разводом линий, оперением крыла.

      Среди летящих и парящих –   хоть убей! –

      он самый стреляный и черный воробей.

      Пусть образ вечности олифою покрыт,

      а он, прищурившись, на время поглядит.

      Компресс наложит и, задумавшись, замрет

      и три столетья вместе с марлей отвернет.

      И только вздрогнет, как откроется впервой

      печальный облик за печатью снеговой.

      И только ахнет, как по замыслу Творца

      лик сострадания проступит из лица.

      Вот, друг мой, истина! Не тот сегодня век,

      не та метелица, и улица, и снег.

      Но, понимаешь ли, хотя и век не тот,

      а не поймешь, в какую сторону метет.

      К чему качаются над ребрами дворов

      на белых ветках стаи черных воробьев?

      Зачем, как сирины под дробью ледяной,

      зрачки мазуриков шныряют за спиной?

      Зло крыто охрою. История в крови.

      Но ангел падший домогается любви.

      И снег всё пристальней, но как бы ни мело,

      утишим зло –   у нас такое ремесло.

      Проверим