Четыре сестры. Малика Ферджух

Шарли вошла в этот вечер в комнату Энид, она застала там Женевьеву за глажкой. Если точнее, Женевьева гладила постель Энид изнутри. Одеяло было откинуто, утюг скользил по простыне. Из него с шипением вырывался пар.

      – Это что за дела?

      – Я замерзла! – проныла Энид.

      – Простыни сырые, – объяснила Женевьева. – Скрипят, когда на них ложишься.

      – Зрииикссзеее! – зашипела Энид, довольно точно имитируя скрип голой пятки по непросушенному полотну.

      – Этого бы не было, если бы ты проветривала постель, – заметила Шарли. – Каждое утро я тебе это повторяю.

      – Зрииикссзеее… Зрииикссзеее…

      – Алле-оп, довольно. Баиньки! – скомандовала Женевьева.

      Она выключила утюг и поставила его на подоконник, терпеливо намотав шнур на подставку. Женевьева все делала только так: тщательно и аккуратно, потому что ей хотелось, чтобы Виль-Эрве хорошо выглядел.

      – Мои окна крепко закрыты? – спросила Энид, забираясь в нагретую постель.

      Шарли проверила шпингалеты, ставни, батарею. И сказала высунувшемуся из-под одеяла носику, что все в порядке, ну-ка спать! – и поцеловала этот носик, Женевьева тоже, и две старших покинули комнату младшей.

      Энид окончательно спрятала краешек ноздри, который еще высовывался. Остались только глаза, черные-пречерные, оглядывавшие комнату слева направо и обратно. То есть от комода к панелям, от панелей к комоду, где глазок на деревянной дверце был так похож на лягушку, ныряющую в третий ящик.

      Энид осторожно выпростала плечо, потом руку и издала что-то вроде «шк-шк-шк» уголками губ. Из темноты тотчас вынырнули две серые тени. Эти две тени знали, что надо сидеть тихонько, ни звука, пока не услышат это «шк-шк-шк». Сигнал, что враг (Шарли, на минуточку) уже далеко. Роберто и Ингрид свернулись в складках одеяла и тут же уснули. Иногда, правда, они поводили ушами – это означало, что, хоть буря их не особо впечатляет, все же забывать о ней не стоит.

      – Ничего страшного… два, три, четыре… совсем ничего, – вдруг сказал папа. – Вспомни… шесть, семь… тот ураган… нет, правда… девять, десять… ты была слишком мала, ты не можешь… одиннадцать, двенадцать, тринадцать… помнить…

      Он отжимался от пола в ритме ветра. Как и мама, он всегда появлялся в самый неожиданный момент. И, по своему обыкновению, был непричесан.

      – Ты непричесан, – сказала ему Энид довольно строго. – И носки у тебя разного цвета.

      – Семнадцать, восемнадцать… а? – Он проверил. – Точно. К счастью… двадцать один… есть ты, чтобы мне это сказать.

      – Ты пришел поцеловать меня?

      Он встал и поцеловал ее крепким и звучным поцелуем, от которого стало щекотно и захотелось смеяться. Она засмеялась. Ладно, пусть папа всегда непричесан, зато от него хорошо пахнет и он ее смешит. Девочка всмотрелась в него, вдруг посерьезнев.

      – Это долго – вечность? – спросила она.

      И он, конечно, тут же исчез. Можно было догадаться. С тех пор как папа умер, он больше не отвечал на вопросы.

      Энид полежала немного, слушая, как ставни рвутся с петель,