Четыре сестры. Малика Ферджух

с тобой поговорить, – сказала Беттина. – Передаю ей трубку.

      Она и не подумала передать трубку Гортензии. Сосчитала до восьми, скорчив несколько гримас, и продолжала, даже не потрудившись изменить голос:

      – Тетя Лукреция? Это я, Гортензия. Как ты поживаешь?

      – Ну, как я говорила твоей сестре… э-э, которая это была?..

      – Женевьева, тетя Лукреция, – бесстыдно заверила Беттина.

      – Женевьева? А?.. Не важно. Я говорила, что моя талассотерапия…

      Тут в кухню вошла Женевьева с тазом чистого белья у бедра.

      – Кто это?

      Беттина состроила физиономию ламы. Потом – морду рыбы-пилы. Доисторической свиньи. Недовольного верблюда. Женевьева взяла трубку.

      – Тетя Лукреция, это ты? Женевьева говорит. Можешь повторить, пожалуйста?

      Беттина вернулась на свое место, прыская вместе с Энид. Никто особо не любил тетю Лукрецию, но Женевьева одна чувствовала себя виноватой.

      Голос тети гулко звучал в трубке, слышный за десять метров. Как всегда, со звуковым фоном из скрипок и голоса… как бишь его звали, этого конфетно-розового певца, от которого она была без ума?

      – …Я послала вам чек, – продолжала тетя Лукреция. – Заметь, пришлось идти на почту и обратно по холоду, а ведь доктор категорически велел мне не высовывать носа…

      – Чек, – повторила Беттина. – Она его послала!

      Женевьева жестом призвала ее понизить голос. Тетя Лукреция была их законной соопекуншей. Такое решение принял после смерти их родителей судья, сочтя груз ответственности слишком тяжким для одной старшей сестры. На практике это сводилось к чеку от тети Лукреции второго числа каждого месяца и ее редким визитам. Такое положение вещей всех устраивало.

      Когда Женевьева, рассыпавшись в благодарностях, повесила трубку, они повалились друг на друга и засмеялись, нет, заржали, как табун лошадей.

      Но этот смех был слишком громким. Слишком заливистым, чтобы быть веселым, слишком отчаянным, чтобы скрыть еще более отчаянную боль.

      – Она слушает что-нибудь кроме этого певца с именем хоть-стой-хоть-падай?

      – Если это так поднимает ей настроение, что она выписывает чеки…

      – Во всяком случае, этот придет вовремя. И еще…

      – Хампердинк.

      – А?

      – Так зовут ее певца. Энгельберт Хампердинк.

      – Такое имечко можно использовать как бигуди.

      – Или веревку с узелками.

      Они завизжали от смеха.

      – Можешь повторить? Что это за имя хоть-стой-хоть-пой?

      – Энгельберт Хампердинк.

      – Будь здорова.

      Они успокоились; буря все равно бушевала громче. Облако грусти накрыло просторную кухню и даже очаг, одни только медвежьи головы смеялись у старого кособокого камина. Казалось, все окутал туман или серая пыль – или свет вдруг померк.

      Шарли, Энид, Женевьеве, Беттине и Гортензии Верделен каждый звонок тети Лукреции вновь напоминал о том, что родителей больше нет.

      Резкий хлопок заставил их вздрогнуть. Все пятеро повернули головы. Одно из высоких окон распахнулось. Створки